Разве Италия, королем которой он стал, не отдала в его распоряжение двадцать пять тысяч солдат?
Наконец, разве Сенат своим решением не разделил национальную гвардию на три разряда для службы внутри страны и разве, кроме гигантской армии, продвигающейся к Неману, не располагает он сотней когорт, насчитывающих по тысяче солдат каждая?
Поэтому-то 22 марта 1812 года прогремела эта прокламация, обращенная к шестистам тысячам солдат, то есть к самой огромной армии, какой не видел мир даже во времена Аттилы, армии, послушной приказам одного своего вождя:
Однако, достигнув берегов той самой реки, где три года тому назад Александр клялся ему в вечной дружбе, где он вместе с русским царем мечтал о завоевании Индии и сокрушении английского могущества, Наполеон остановился в задумчивости и неподвижности.
Затем, касаясь ладонью лба, он прошептал:
— Русских влечет рок! Так пусть же свершится судьба!
Однако это его судьбе предстояло свершиться: он не замечал, что это его влечет всемогущая рука, но не рука судьбы, а рука Провидения.
Армии Наполеона потребовалось три дня, чтобы переправиться через Неман. Но вскоре император стал читать свою судьбу в Русской кампании словно на страницах открытой книги. Но то были вовсе не три огненных слова из неведомого языка, начертанные на стенах пиршественного зала, то была явная угроза из недалекого будущего.
Русские отступали и при этом уничтожали все — хлеба, усадьбы, избы. Шестьсот тысяч солдат продвигались вперед по той самой пустыне, которая за сто лет до того не смогла накормить Карла XII и двадцатитысячное шведское войско; от Немана до Витебска армии Наполеона шли вперед при зареве неутихающих пожаров; они не встречали на своем пути ни русских солдат, ни русских генералов, ни русского войска. Страшна та война, где тщетно ищешь противника и находишь только дух разрушения.
Поэтому по прибытии в Витебск, переставая что-либо понимать в этой войне, где натыкаешься только на пустоту, Наполеон, подавленный, рухнул в кресло, вызвал графа Дарю и сказал ему:
— Я здесь останусь; я хочу встретить здесь мою армию, собрать ее, дать ей отдых и навести порядок в Польше. Кампания тысяча восемьсот двенадцатого года завершена, все остальное осуществим в кампании тысяча восемьсот тринадцатого года. Подумайте над тем, как нас прокормить здесь, сударь, ведь мы не повторим безумия Карла Двенадцатого.
Затем, повернувшись к Мюрату, он продолжил:
— Пусть наши орлы опустятся здесь; Москву мы увидим в тысяча восемьсот тринадцатом году, а Петербург — в тысяча восемьсот четырнадцатом; война с Россией будет продолжаться три года.
То былой его гений, гений первых дней, гений Аркольского моста, Пирамид и Маренго, внушает ему подобные мысли. Но император забывает, что, подобно Вечному жиду, он отмечен роковой печатью и что, услышав голос этого доброго гения, другой голос, голос предопределения, жаждущий его поражения ради поражения свободы в мире, кричит ему не переставая: «Иди! Иди! Иди!»
И правда, для того чтобы заставить Наполеона отказаться от этого решения, а в правильности его он сам не был до конца уверен, Александру требуется всего лишь показать ему русских солдат, до сих пор ускользавших из поля зрения завоевателя. Как задремавший игрок просыпается при первом же звоне золотых монет, так Наполеон просыпается от первой перестрелки и бросается преследовать противника, в чьем существовании он стал уже сомневаться.
Четырнадцатого августа Наполеон настигает его и сражается с ним под Красным; 18 августа он выбивает русских из пылающего Смоленска; 30 августа он овладевает Вязьмой, где находит разрушенные склады. Наконец, в то время, когда он мог бы еще повернуть назад и спасти свою могучую армию от разгрома, подготавливаемого Москвой, ему сообщают, словно бросая вызов на дуэль, что русская армия под командованием победителя турок ждет его под Бородином на берегах речки Колочь.
Вызов принят, и 6 сентября в три часа утра обе армии стоят друг против друга.
Но Бог уже начинает отворачиваться от Наполеона. Напрасно г-н де Боссе доставляет ему словно ласковое и прелестное предзнаменование — портрет его сына, написанный Жераром, вместе с письмами Марии Луизы: показав перед своим шатром портрет сына этим королям и принцам, этим герцогам и маршалам, служащим под его началом, показав лишь на минуту, к их полному восхищению, император впадает в ту мрачную меланхолию, какую знавали Цезарь и Карл Великий, и делает знак рукой:
— Отнесите в шатер портрет этого ребенка; слишком рано показывать ему поле битвы.
И он прав, поскольку не будет поля битвы более кровавого и победы более сомнительной, и никогда «Те Deum»[3] не будет куплен столь дорогой ценой.
Одиннадцать генералов останутся лежать на этой невозделанной земле, столь же твердой для шпаги, как и для плуга.
С этой минуты он обречен! Подобно кораблю в полярных морях, он плавает среди льдин, и они вскоре сомкнутся вокруг него.
Тогда он вступает в Москву; император рассчитывал занять русскую столицу в следующем году, но овладевает ею в первый же год войны.
Однако Москва вовсе не похожа на все остальные столицы: завоевав Москву, он не завоевал Россию.
В первый же вечер, когда Наполеон вступил в русскую столицу, она встретила его пожарами.
И тут его охватывает сомнение, он испытывает колебания — ужасное сомнение, роковые колебания, каких он не знал 18 брюмера и какие познает в 1814 году в Фонтенбло и в 1815 году в Елисейском дворце! Тогда, вместо того чтобы принять решение, вместо того чтобы двинуться на Петербург или возвратиться в Париж, вместо того чтобы стать на зимние квартиры в самом сердце России, как это делал Цезарь в Галлии, он развлекается перепиской с Александром, который целый месяц продержит его в Москве в неопределенном положении — драгоценный месяц, утраченное время, невосполнимая потеря, решающие часы, протекшие между пожарами и снегами!
Наконец, 22 октября Наполеон покидает Москву — это его первый шаг вспять.
Теперь он будет двигаться назад вплоть до Ватерлоо.
Двадцать третьего октября Кремль взлетает на воздух.
Еще одиннадцать дней отступление будет проходить без особых бедствий. Но 7 ноября ртутный столбик термометра неожиданно опускается с пяти градусов до восемнадцати градусов мороза.
По крайней мере, Бог утешит гордость завоевателя тем соображением, что его победила стихия, а не люди. Но какое поражение!
По своим масштабам эта катастрофа не уступает самым великим нашим победам; таков Камбиз, занесенный песками Аммона; таков Ксеркс, переправляющийся на лодке через Геллеспонт; таков Варрон, ведущий обратно в Рим остатки армии, разбитой в сражении при Каннах.
Двадцать дней, двадцать смертельных дней протекли под снежным небом на заснеженной земле, между саваном над нашими головами и саваном под нашими ногами.
За эти двадцать дней армия оставит на своем пути двести тысяч человек и пятьсот пушек, а потом, как бурный поток, она подойдет к Березине, зияющей, словно бездонная пропасть.
Пятого декабря, в то время как остатки его армии агонизируют в Вильне, Наполеон садится в сани и
