унизительными ругательствами, хотел схватить, притянуть к себе, но, обессиленный гневом, повалился на постель; я же, раздавленная стыдом и отчаянием, забилась в прихожую и зарыдала, зажимая себе рот руками, чтобы приглушить рыдания; добрая Клементина покрывала поцелуями и слезами мои босые ноги, пытаясь их согреть»[109].
Так где же правда, спросим еще раз, – в письмах или в воспоминаниях?
Но вот факт, ужасный факт без комментариев. Прошло четыре месяца после описанной сцены, четыре месяца после письма, написанного мадам Гара, когда, казалось, между супругами Лафарг воцарился лад, у меня в квартире ранним утром – я еще не вставал с постели – появился мой родственник вместе с другом семьи, которой я приходился почти что родственником и, уж безусловно, близким другом[110]. Они назвали свои имена, постучавшись в закрытую дверь спальни.
«Ну и ну, – подумал я, – что им понадобилось так рано? Не иначе хотят пригласить меня на охоту». (Оба они были заядлыми охотниками.)
– Нет, – ответил мне слуга, которого я выслал к ним с вопросом, – они пришли по делу, очень важному и очень срочному.
– Тогда раздвинь шторы и впусти их.
В спальню заглянул день, и мои друзья вошли.
– В каких ты отношениях с его высочеством герцогом Орлеанским? – спросил меня мой более молодой друг.
– Полагаю, в хороших, – ответил я.
– Тебе нужно испрашивать аудиенции для того, чтобы с ним повидаться?
– Нет. Мне достаточно приехать к нему и попросить доложить о себе.
– Тогда вставай и, не теряя ни секунды, поезжай к нему.
– По какому делу?
– Мария Каппель отравила своего мужа.
Я чуть не свалился с кровати.
– Мария Каппель?!
– Отравила своего мужа.
– И что может сделать герцог Орлеанский?
– Он может попросить короля помиловать ее в случае, если ее осудят.
– А если король не помилует?
– Она еще не под арестом, и мы сделаем все возможное, чтобы увезти ее из Франции.
– Да, промедление смерти подобно, – согласился я и позвал камердинера, который помог мне одеться.
Жил я на улице Риволи[111], и мне нужно было только пересечь улицу. Было только восемь часов утра, но меня герцог принимал в любое время суток. Я попросил доложить о себе. Герцог немедленно вышел ко мне, не сомневаясь, что я намерен сообщить ему нечто очень важное. Я изложил ему существо моей просьбы. Лицо его омрачилось.
– Она еще не арестована? – спросил он.
– Нет еще, ваше высочество.
– Я поеду к королю, подождите меня.
Через пять минут он спустился, сказав твердо:
– Если есть еще время, пусть спасается.
Я поклонился герцогу и поспешил из Тюильри обратно к себе домой.
Мои друзья тут же сели в почтовую карету и отправились в Легландье.
Но приехали они слишком поздно: Мария Каппель находилась под арестом!
16
Мы не останавливаемся на подробностях процесса мадам Лафарг, газеты воспроизвели его во всех деталях. Двадцать шесть лет тому назад этот процесс впечатлил Европу, сегодня к нему вернулись, он вновь заинтересовал Францию.
Суд длился почти месяц, и мадам Лафарг то поднималась вверх по ступеням надежды, то низвергалась вниз в бездны отчаяния. Целый месяц, день за днем, глаза присяжных, судей, журналистов и самые любопытные – глаза публики – пристально следили за выразительным лицом обвиняемой, ловя на нем чувства, которые надрывали ей сердце и от которых оно готово было разбиться. На некоторых судебных заседаниях, словно при пытках, присутствовал врач, чтобы сказать «достаточно», когда подсудимую окончательно покидали силы. После заключения врачей города Тюля общественность поверила в спасение мадам Лафарг, после заключения господина Орфила поняла, что та погибла, после заключения г-на Распая осталась в недоумении[112].
На протяжении всего времени, пока длился суд, Мария Каппель жила под наблюдением двух врачей. Она ничего не могла есть, кроме бульона, приправленного травами, не могла спать – ее ночи проходили в лихорадочном бдении. Она выходила из нервного кризиса, и тут же с новой силой у нее начинался другой. Успокаивали ее кровопускания и частые ванны, успокаивали и ослабляли. У нее не хватало сил даже на работу с адвокатами.
Мадам Лафарг предоставили комнату дочери тюремщика. У этой бедной девушки, звали ее Марьетт, был ребенок, и вот уже десять лет она не покладая рук работала, обеспечивая его нужды.
«Пока слушалось мое дело, я занимала комнату добрейшей девушки, – пишет Мария Каппель. – На ее кровать я упала, потеряв сознание, после вынесения мне обвинительного приговора; однажды она осторожно отодвинула занавески своего маленького алькова, чтобы показать мне своего сына. Что могло быть трогательнее взаимной привязанности этих двух пугливых, жалких существ – бедняжка дрожал, чувствуя, как дрожит его юная мать, прятался под ее накидкой, обвивая ручонками шею. Он называл ее
Приговор, который обвиняемая услышала на этой кровати, был ужасен. Мы позволим себе процитировать газеты того времени, напечатавшие отчет об этом жестоком судебном заседании, когда был вынесен приговор:
«Сообщение прибыло в Париж эстафетой в половине третьего дня 22 сентября 1840 года.
Решение присяжных заседателей
(Заседание суда от 19 сентября 1840.)
В восемь часов без четверти присяжные удалились в зал для совещаний. Они появились, пробыв там ровно час. Председатель суда присяжных был переизбран. Глубокая тишина воцарилась в зале суда. Вот что гласило их решение:
Да, большинством голосов обвиняемая признана виновной.
Да, большинством голосов признано наличие смягчающих обстоятельств, говорящих в пользу виновной.
Все смотрели на дверь, через которую в зал в последний раз войдет Мария Лафарг. Прошло четверть часа, в зале стояла нерушимая мертвая тишина, публика сама вменила себе ее, не нуждаясь в суровых дисциплинарных мерах.
