мешочек, взял щепотку порошка, высыпал его на кусок хлеба, намоченный в мясном соке, и, свистнув находившейся неподалеку борзой, бросил ей этот кусок. Едва собака проглотила хлеб, как глаза ее закатились, она упала на спину, вытянув деревенеющие лапы, и тут же издохла.
Граф Гастон не мог более сомневаться; страшный гнев охватил его, и он закричал, повернувшись к ошеломленному и растерянному сыну:
— А, предатель! Ради того чтобы сохранить и увеличить наследство для тебя, я ссорился и воевал с королем Франции, королем Англии, королем Испании, королем Наварры и королем Арагона, и вот в благодарность за это ты хочешь отравить меня. Какая же злобная и подлая у тебя природа! Клянусь, я убью тебя на месте, как покончил бы с ядовитой змеей или хищным зверем.
С этими словами он бросился из-за стола с ножом в руках и хотел перерезать горло сыну, а тот не двигался, не пытался спастись от смертельного удара, а только смотрел на отца, проливая слезы. Но рыцари и оруженосцы, присутствовавшие в комнате, упалд на колени, протягивая руки к графу с мольбой:
— Монсеньер, Бога ради, будьте милостивы, не убивайте Гастона, у вас ведь нет другого сына, кому вы могли бы оставить свое имя и наследство. Велите строго сторожить его и выясните, как и кем все это было задумано: может быть, он сам не знал, что носит на себе.
— Пусть так, — сказал граф, — мы выясним, в чем тут дело, раз вы все так просите об этом, а пока пусть его отведут в башню и бдительно сторожат, так чтобы можно было дать мне отчет о каждом его часе дня и ночи.
Слуги выполнили приказание, и юношу отвели в башню Ортез.
Затем граф распорядился арестовать всех, кого мог заподозрить в соучастии или недонесении, а таких было много. Пятнадцати оруженосцам отрубили головы, нескольких вилланов повесили. А юный Гастон и не знал о том, сколько крови пролилось из-за него.
Все эти расправы ничего не прояснили, и тогда граф де Фуа собрал в замке Ортез всех благородных баронов и всех прелатов из Фуа и Беарна. Когда они прибыли, он рассказал им о том, что сын намеревался отравить его, показал им мешочек с порошком и повторил опыт с несколькими животными: те умирали мгновенно, так же как и первая собака.
Однако Гастона любили все, и невозможно было поверить, что мальчик виновен в таком страшном злодеянии, поэтому все собравшиеся заступились за него. Мольбы чужих людей нашли сильный отзыв в сердце отца, поэтому граф де Фуа торжественно обещал — и с готовностью, которой даже не могли ожидать от него, — что юному Гастону сохранят жизнь. Его наказанием будет только несколько месяцев заключения, а потом он должен будет отправиться в путешествие на два или три года, пока возраст и приходящий с ним разум не принесут ему избавления от дурного инстинкта, так неожиданно проявившегося в нем.
Ну а пока бедный мальчик оставался в башне замка, в комнате, куда едва проникал дневной свет. На все вопросы, обращенные к нему, он ничего не отвечал, так как понимал, хотя и был молод, что попытки оправдаться приведут к обвинению его дяди и матери, которых граф ненавидел, и подумал, что лучше пусть весь гнев графа изольется на него, чем поразит дорогих ему родных.
А постигшее его самого несчастье казалось ему таким страшным, что он не видел возможности пережить его и решил уморить себя голодом. Когда ему приносили обед, он говорил слуге: «Поставь здесь», но не прикасался к еде, а когда слуга уходил, бросал ее в угол своей тюрьмы. А так как там было, как мы уже говорили, почти совсем темно, служители не могли заметить, что изо дня в день он становился все бледнее. Через день пришла очередь того из слуг, кто больше других любил его. Слуга подал ему обед как обычно, и Гастон велел ему, тоже как обычно: «Поставь здесь». Но в этот день голос Гастона звучал очень слабо, и старый слуга, который едва мог его расслышать, подумал, что юный узник непомерно предается мрачному унынию. Потому он поставил блюдо, как ему было сказано, и стал оглядываться кругом. Когда глаза его привыкли к темноте, он различил сваленные в углу куски хлеба и мяса, принесенные в последние десять дней. Воду и вино узник выливал на пол, и земля их впитывала. Слуга ничего не сказал и пошел к графу.
Граф был мрачен и молчалив (таким он оставался все это время, с тех пор как случилось несчастье, так и оставшееся для него непонятным); когда слуга вошел, он заканчивал свой туалет и чистил ногти ножичком с очень тонким и острым лезвием. Он услышал, как отворяется дверь, но не повернул головы, так что старому слуге пришлось подойти прямо к нему.
— Монсеньер, Бога ради! Пожалейте своего сына, нашего милого господина, — проговорил старик.
— Что он еще натворил? — спросил граф,
— Ничего, монсеньер, только он впал в слишком глубокое для его возраста уныние.
— Тем лучше, — заметил граф. — Значит, Бог дал ему благодать покаяния.
— Простите меня, монсеньер, но мне кажется, такому славному мальчику не в чем каяться, но дело в другом. Пожалуйста, монсеньер, обратите внимание: по-моему, ваш сын решил умереть от голода.
— Что вы говорите? — вскричал граф.
— Это правда, монсеньер, я очень боюсь, что он так решил: кажется, он ничего не ел с тех пор, как оказался в тюрьме. Я видел всю еду, какую ему приносили, брошенной в углу его камеры.
— А-а, я должен сам посмотреть, что там! — воскликнул граф.
И он заторопился вниз, не задержавшись даже, чтобы положить на место ножик, оставшийся зажатым между большим и указательным пальцем его правой руки, так что лишь самый кончик лезвия, размером не больше турской монеты (как сообщает Фруассар), выступал наружу.
Бедный узник, совсем ослабевший и почти умирающий, узнал походку отца и приподнялся с постели. Дверь раскрылась, и появился граф де Фуа. Входя, он сразу оглядел помещение и увидел принесенный обед на столе, стоявшем довольно далеко от постели; у мальчика не хватило уже сил встать и бросить еду в угол, как прежде, а воду и вино вылить на пол, чтобы казалось, будто он их выпил. Но вид отца придал ему сил, и он поднялся с кровати.
— Ах ты предатель! Мало того, что ты прогневил Бога, задумав отравить меня, ты еще хочешь уморить себя голодом! Почему ты не ешь?
— Отец, отец! — воскликнул мальчик, бросаясь в его объятия.
— Убирайся, — сказал граф, отталкивая его, — убирайся, ты скверный сын, и я с тобой поговорю не раньше, чем ты поешь.
Мальчик тихо вскрикнул, поднес руку к горлу и упал лицом к стене. Граф вышел.
Не успел он дойти до своей комнаты, как старый слуга, приходивший сказать ему, что сын ничего не ест, а потом сопровождавший его в башню, подошел к нему, еще более бледный и дрожащий, чем прежде.
— Что там еще? — спросил граф.
— Монсеньер, Гастон умер!
— Умер! — воскликнул отец, вскочив и, в свою очередь залившись бледностью и задрожав. — Как это умер?
— Увы, я не знаю, — отвечал старик, — но когда вы ушли, я подошел к нему; увидев, что он не подымается, я поднял его руку, которую он прижал к горлу, и нащупал под ней ранку, словно нанесенную кончиком шпаги.
Граф взглянул на ножик, что все еще был у него в руке: на лезвии виднелась капелька крови.
Граф Гастон Феб убил своего любимого сына, единственного наследника своего имени и своих владений.
Вот почему в то время, с какого начинается наше повествование, на голове его было столько седых волос, а на лбу столько морщин; вот почему у него была комната, полная молитвенных книг, где он запирался на час ежедневно, повторяя часы Богоматери, литании святым и заупокойные молитвы; вот почему он так вздрогнул, когда постучали в ворота замка Ортез, ведь дописывая шестьдесят третью главу своего сочинения об охоте на диких зверей и хищных птиц, он не переставал думать о своем бедном мальчике, покоившемся теперь в часовне францисканцев-миноритов в Ортезе, в то время как его брат- бастард Ивен воевал вместе с кастильцами против португальского короля Жуана I.
III
По шуму, раздававшемуся в замке, граф де Фуа догадался, что к нему приехал кто-то из соседних сеньоров. И действительно, дверь отворилась и вошел сир Реймон де Корасс в сопровождении пажа и двух
