— Когда будут выполнены отложенные до сих пор формальности, необходимые для вашего бракосочетания?
— Девятого июля, государь.
— Хорошо, тогда поклянитесь еще и в том, что буду ли я жив или мертв, около моей постели или на моей могиле ваша свадьба будет отпразднована девятого июля.
Маргарита бросила на Эммануила быстрый взгляд, в котором сквозили остатки тревоги.
Но он, наклонив голову к ней и поцеловав ее в лоб как сестру, сказал:
— Государь, примите же вторую клятву, как вы приняли первую… Я с равной торжественностью приношу вам их обе, и пусть Бог накажет меня в равной степени, если я нарушу одну или другую.
Маргарита побледнела и, кажется, была готова упасть в обморок.
В это мгновение кто-то робко и нерешительно приотворил дверь и в щель просунулась голова дофина.
— Кто там? — спросил король, чьи чувства, как это часто бывает у больных, обострились до крайности.
— О! Мой отец говорит! — воскликнул дофин; с него сразу слетела робость, и он бросился в спальню.
Лицо Генриха просветлело.
— Да, сын мой, — ответил он, — и я рад тебе, потому что мне надо тебе сказать нечто важное.
Потом он обратился к герцогу Савойскому:
— Эммануил, ты поцеловал мою сестру, которая будет твоей женой, а теперь поцелуй моего сына, который будет твоим племянником.
Герцог обнял мальчика, нежно прижал к груди и поцеловал в обе щеки.
— Ты помнишь обе клятвы, брат? — спросил король.
— Да, государь, одинаково хорошо и одну и другую, клянусь вам!
— Хорошо… теперь пусть меня оставят вдвоем с дофином.
Эммануил и Маргарита вышли из комнаты.
Но Екатерина осталась стоять на прежнем месте.
— Так что же? — сказал король, обращаясь к ней.
— Что, и я тоже, государь? — спросила Екатерина.
— Да, и вы тоже, сударыня, — ответил король.
— Когда король захочет меня видеть, он позовет меня, — сказала флорентийка.
— Когда наша беседа окончится, вы можете вернуться, позову я вас или нет… Но, — добавил он с грустной улыбкой, — вероятно, не позову, я чувствую огромную слабость… Но вы все равно возвращайтесь.
Екатерина хотела выйти сразу, но потом, видимо, передумала и, обогнув постель, наклонилась и поцеловала руку короля.
Потом она вышла, еще раз обведя комнату умирающего долгим обеспокоенным взглядом.
Хотя король слышал, как за Екатериной затворилась дверь, он выждал мгновение, а потом спросил у дофина:
— Ваша мать вышла, Франциск?
— Да, государь, — ответил дофин.
— Закройте дверь на засов и быстро возвращайтесь, поскольку я чувствую, что последние силы покидают меня.
Франциск поспешно повиновался; он задвинул засов и вернулся к постели короля:
— О государь, Боже мой, вы очень бледны!.. Что я могу для вас сделать?
— Прежде всего позовите врача, — сказал Генрих.
— Господа, быстрее, — крикнул дофин, обращаясь к врачам, — король зовет вас!
Везалий и Амбруаз Паре подошли к постели.
— Вот видите! — сказал Везалий своему собрату, которого он, видимо, предупредил, что королю вот-вот станет хуже.
— Господа, — сказал Генрих, — сил мне! Дайте мне сил!
— Государь… — сказал Везалий, колеблясь.
— У вас нет больше этого эликсира? — спросил умирающий.
— Есть, государь.
— Так в чем же дело?
— Государь, эта жидкость дает вашему величеству только кажущиеся силы.
— Не все ли равно, лишь бы это были силы!
— И злоупотребление ей может сократить жизнь вашего величества.
— Сударь, — прервал его король, — речь уже не идет о продлении моей жизни… Я хочу сказать дофину то, что должен ему сказать, и если с последним словом я умру, — это все, что я прошу.
— Тогда мне нужен приказ вашего величества: я уже сомневался, давая вам этот эликсир во второй раз.
— Дайте мне его третий раз, сударь, я так хочу! — сказал король. Голова его ушла в подушки, глаз закрылся, по лицу разлилась смертельная
бледность: можно было подумать, что он испускает дух.
— Но мой отец умирает, мой отец умирает! — воскликнул дофин.
— Поспешите, Андреас, — сказал Амбруаз, — король очень плох!
— Не бойтесь, король проживет еще три или четыре дня, — ответил Везалий.
И, не пользуясь на этот раз позолоченной ложечкой, он прямо из склянки налил несколько капель в рот короля.
Подействовал эликсир на этот раз медленнее, чем прежде, но не менее разительно.
Не прошло и несколько секунд, как у короля дрогнули лицевые мышцы, кровь, казалось, снова побежала по жилам, зубы разжались и открылся глаз, вначале мутный, но постепенно прояснившийся.
Король вдохнул воздух, или, скорее, вздохнул.
— О, — сказал он, — благодарение Богу… И он поискал взглядом дофина.
— Я здесь, отец мой, — сказал юный принц, на коленях подвигаясь к изголовью постели.
— Паре, — сказал король, — поднимите меня на подушках и положите мою руку ему на шею, чтоб я мог опереться на него, сходя в могилу.
Врачи все еще стояли около постели. Андреас Везалий с ловкостью, которую дает знание строения человеческого тела, подсунул под подушки валики с дивана и поднял Генриха так, чтобы Паре смог уложить вокруг шеи дофина его парализованную руку, уже холодную и безжизненную.
Потом врачи скромно отошли.
Король сделал усилие и его губы коснулись губ сына.
— Отец, — прошептал мальчик, и из глаз его потекли слезы.
— Сын мой, — сказал ему король, — тебе шестнадцать лет, ты мужчина, и я буду говорить с тобой как с мужчиной.
— Государь!..
— Скажу больше: ты король, потому что вряд ли я могу еще на что-нибудь рассчитывать, и я буду говорить с тобой как с королем.
— Говорите, отец! — сказал юноша.
— Сын мой, — продолжал Генрих, — я совершил в своей жизни много ошибок, иногда по слабости, но никогда — из злости или ненависти!
Франциск сделал попытку что-то сказать.
— Дай мне договорить… Мне следует исповедоваться тебе, моему преемнику, чтобы ты их не совершал.
— Если эти ошибки, мой отец, и существуют, — ответил дофин, — то их совершили не вы.
— Нет, дитя мое, я отвечаю за них перед Богом и людьми. Одна из последних и самых больших, — продолжал король, — была совершена по наущению коннетабля и госпожи де Валантинуа. Я был ослеплен, я ничего не понимал… Я прошу у тебя за это прощения, сын мой.
