показались из ворот мельницы Гоши и незаметно присоединились к дворянам герцогской свиты. Еще несколько мгновений все ехали молча, но вдруг, когда группа проезжала мимо лесочка, тень которого еще более сгустила темноту, лошадь герцога Савойского жалобно заржала, прянула в сторону и рухнула.
Послышался скрежет железа, и из темноты низкий голос крикнул:
— Смерть! Смерть герцогу Эммануилу!
Но не успел раздаться этот крик, а офицеры — понять, что лошадь упала не случайно и всаднику угрожает какая-то опасность, как какой-то человек бросился в темноту на место невидимого происшествия, сбивая всех на своем пути, нанося налево и направо удары своей палицей и крича:
— Держись, брат Эммануил! Я здесь!
Эммануилу не нужно было ободрение Шанка-Ферро; он держался, потому что, упав навзничь, схватил одного из нападавших, опрокинул его на себя и, крепко сжимая его руками, прикрылся им как щитом.
Лошадь же, у которой были перерезаны подколенные связки на одной ноге, как бы чувствуя, что ее хозяин нуждается в защите, лягалась тремя здоровыми ногами и опрокинула одного из незнакомцев, неожиданно напавших на героя дня.
Шанка-Ферро, продолжая наносить яростные удары, кричал:
— На помощь герцогу, господа, на помощь!
Его старания были напрасны. Все дворяне, сопровождавшие герцога, обнажили шпаги, однако сумятица царила полная, все наносили удары наудачу, слышался лишь жуткий вопль «Бей их! Бей!», но было совершенно непонятно ни кто убивает, ни кого убивают.
Наконец стало слышно, что к месту происшествия галопом приближаются двадцать всадников, и по отблеску пламени в листве деревьев сражавшиеся поняли, что в руках у них факелы.
При виде их двое из нападавших всадников отделились от общей драки и ускакали напрямик через поле, причем их никто и не думал преследовать.
Двое пеших нападавших тоже кинулись в лес; их догонять тоже не стали.
Сопротивление прекратилось.
Через несколько минут двадцать факелов осветили место новой битвы.
Первой заботой Шанка-Ферро было заняться герцогом.
Если герцог и был ранен, то ранения его были легкими: человек, которым он прикрылся как щитом, получил большую часть ударов, предназначавшихся Эммануилу.
Он, казалось, был без сознания.
Шанка-Ферро для надежности ударил его палицей по затылку.
Еще трое лежали на земле, то ли мертвые, то ли тяжело раненные; их никто не знал.
Тот, кого герцог, обхватив руками, опрокинул на себя,; был в шлеме с забралом, и забрало было опущено.
Шлем сняли, и все увидели бледное лицо молодого человека лет двадцати четырех-двадцати пяти.
Его рыжие волосы и рыжая борода были в пятнах крови, сочившейся изо рта и носа и раны на затылке.
Но, несмотря на его бледность и покрывавшие его пятна крови, Эммануил Филиберт и Шанка-Ферро одновременно и сразу узнали раненого и обменялись быстрым взглядом.
— А-а! Так это ты, змея! — прошептал Шанка-Ферро. Потом, повернувшись к герцогу, он добавил:
— Ты видишь, Эммануил, он в обмороке… Может, прикончить его?
Но Эммануил поднял руку, повелительным жестом призывая к молчанию, отнял у Шанка-Ферро бесчувственное тело молодого человека, перетащил его через канаву, прилегавшую к дороге, прислонил к дереву и положил рядом с ним шлем.
Потом, снова садясь на лошадь, он сказал:
— Господа, одному Богу судить о том, что произошло между мной и этим молодым человеком, и вы видите, что Бог за меня!
И, слыша, как Шанка-Ферро сердито ворчит и поглядывает, покачивая головой, в сторону раненого, он обратился к нему:
— Брат, прошу тебя!.. Хватит и отца! Потом, повернувшись к остальным, он сказал:
— Господа, я желаю, чтобы сражение, что мы дали сегодня, десятого августа, оказавшееся столь славным для испанского и фламандского оружия, называлось Сен-Лоранской битвой, в честь святого, в день памяти которого оно произошло.
И все поскакали в лагерь, разговаривая о битве, но ни словом не упоминая о последовавшей за ней стычке.
XV. КАК АДМИРАЛ ПОЛУЧИЛ ИЗВЕСТИЯ О БИТВЕ
Бог опять оказался не на стороне Франции; точнее, если посмотреть на события глубже, чего не делают заурядные историки, Павией и Сен-Кантеном Бог подготовил дела Ришелье, как до того Пуатье, Креси и Азенкуром подготовил дела Людовика XI.
А может быть, он хотел дать великий пример того, как знать погубила королевство, а народ его спас?
Как бы то ни было, Франции был нанесен жестокий удар прямо в сердце, чем был весьма обрадован ее злейший враг Филипп II.
Битва разыгралась 10 августа, но только 12-го король Испании убедился, что французские дворяне, полегшие на равнинах Жиберкура, не воскреснут, и решился навестить Эммануила Филиберта в лагере.
Герцог Савойский уступил английской армии волнистую низменность между Соммой и часовней Эпарньмай, а свою палатку приказал поставить против крепостной стены Ремиркур, где намеревался продолжать осадные работы, если, конечно, против всякого ожидания при известии о проигранном сражении — и проигранном столь решительно! — Сен-Кантен не сдастся.
Его второй лагерь, расположенный на небольшом холме, между рекой и войсками графа де Мега, находился ближе к укреплениям, чем другие, всего в двух третях полета ядра от города.
Филипп II, взяв в Камбре эскорт в тысячу человек и предупредив Эммануила Филиберта о своем прибытии, чтобы тот, если сочтет нужным, выслал ему навстречу еще в два-три раза больше людей, явился в лагерь у Сен-Кантена 12 августа в одиннадцать часов утра.
Эммануил Филиберт ждал его у границ лагеря. Он помог королю Испании спешиться и, согласно правилам этикета, распространявшимся даже на принцев по отношению к королям, хотел поцеловать ему руку, но Филипп сказал:
— Нет, нет, кузен, это я должен целовать ваши руки, добывшие мне такую великую и славную победу и такой малой кровью!
И действительно, согласно свидетельствам летописцев, поведавших об этом странном сражении, испанцы потеряли в нем шестьдесят пять, а фламандцы — пятнадцать человек.
Что же касается англичан, то им просто даже не пришлось вмешиваться в это дело, и они спокойно наблюдали из своего лагеря за поражением французов.
А поражение было ужасным. Вся равнина между Эсиньи, Монтескур-Лизролем и Жиберкуром была усеяна трупами.
Это было такое душераздирающее зрелище, что одна достойная христианка, Катрин де Лалье, мать сьёра Луи Варле, сеньора Жиберкура и мэра Сен-Кантена, приказала освятить поле, именуемое Вьё-Мустье, вырыть на нем огромные братские могилы и зарыть в них все трупы.
С этих пор это поле стало называться Жалостным кладбищем note 38.
Пока эта достойная женщина исполняла благое дело, Эммануил Филиберт подсчитывал пленных, а число их было весьма значительно.
Король Филипп II произвел им смотр; затем все вернулись в палатку Эммануила Филиберта; в это время все знамена, взятые у французов, расставляли вдоль траншеи, а в испанском и английском лагерях в знак радости палили из пушек.
Филипп II стоял на пороге палатки Эммануила Филиберта и наблюдал за всеми этими торжествами.
Он обратился к Эммануилу, разговаривавшему с коннетаблем и графом де Ларошфуко.
— Кузен, — сказал он, — я надеюсь, что вы устроили весь этот шум не только для того, чтобы повеселиться?
