удержали их еще на день; ничто не возвещало их возвращения, и мы могли надеяться провести ночь спокойно. Наконец, сумерки спустились, ночь стемнела, звезды заблистали, и я снова очутился у ног Фатиницы.
Накануне каждый из нас говорил о себе; в эту ночь уже о другом. Я рассказал ей, как я мучился любопытством, желанием, как проводил целые дни у окна. То же самое было и с ней, как скоро она услышала о нашем сражении, о том, как я ранил Фортуната и боролся с Константином, и как, наконец, Фортунат, которого я вылечил, привез меня с собою уже не как врача, а как брата. Ей ужасно хотелось меня видеть, и через несколько дней она притворилась больною, чтобы меня привели к ней. Она догадалась, что я не без намерения советовал ей прогуливаться, и поняла это намерение, когда нашла в своем гроте книгу, заложенную цветком дрока, тем самым, который на другой день горлица-обличительница вытащила у нее из-за пазухи. Она хотела, чтобы я говорил ей о себе, но я требовал, чтобы она рассказывала о себе, обещая говорить на следующую ночь. Когда она еще меня не видала, она всякий вечер, ложась спать, клала в кошелек три цветка, один белый, другой красный, третий желтый, и прятала его под подушку. Проснувшись утром, она тотчас вынимала наудачу один цветок, и по этому предсказанию была целый день весела или скучна; потому что, если она вытаскивала беленький цветок, это значило, что муж у нее будет молоденький и хорошенький, и тогда она была весела, как птичка; если доставала цветок красный, это значило, что муж будет пожилой и степенный, и тогда она призадумывалась; а если, избави Бог, попадался цветок желтый, о, тогда бедняжка целый день не пела, не улыбалась: ей быть за стариком.
Важная также вещь толкование снов. Фатиница объяснила мне, что видеть во сне кладбище — добрый знак; видеть, что купаешься в чистой воде, еще лучше, а если увидишь, что зуб выпал или змея ужалила, тогда смерти не миновать.
Но часто ее мучили не мечты, а минувшая действительность. Она не могла без ужаса вспоминать о пожаре в Константинополе, как горел дом их, как турки умертвили ее деда и мать, как Константин и Фортунат, сражаясь, увлекли ее и Стефану с собою и избавили от огня и кинжалов. Это воспоминание пролетало иногда перед ее глазами, как облако, и она бледнела, и начатый смех сглаживался на устах ее и заменялся слезами. Что касается до ее воспитания, то она была несравненно образованнее обыкновенных женщин в Греции, которые большею частью не умеют ни читать, ни писать; она, напротив, довольно хорошо знала музыку, чтобы отличаться даже в лондонской или парижской гостиной, и говорила по- итальянски так же свободно и хорошо, как на своем родном языке.
Эта ночь прошла так же, как предыдущая; она была восхитительна и показалась нам ужасно короткою; души наши так гармонировали между собою, что наше несхожее прошедшее совершенно исчезло. Казалось, мы знали и любили друг друга с тех пор, как впервые увидели свет.
Около полудня Константин и Фортунат воротились с Андроса; я хотел было идти к ним навстречу до пристани, но у меня недостало духу.
Константин тотчас пришел ко мне в комнату сказать, что недели через две он снова отправляется на крейсерство; он прибавил, что остановится на несколько времени у острова Сциоса, и спросил, не хочу ли я воспользоваться этим случаем, чтобы пробраться в Смирну и исполнить поручение Апостоли.
Ясно было, что Константину не хочется, чтобы я без них оставался на Кеосе; и потому немногие слова его потрясли все с такими трудами взгроможденное здание моего благополучия. И я вспомнил о маленьком черном облаке в Бискайском заливе, которое превратилось в страшную бурю.
Покинуть Фатиницу! Мне даже и в голову не приходило, чтобы это когда-нибудь могло случиться; а между тем оставаться с нею было невозможно, не подав подозрения Константину и Фортунату. Выпутаться из положения, в котором я тогда находился, можно было только двумя средствами: ехать с Константином или все рассказать ему, покинуть Кеос или остаться там, сделавшись женихом Фатиницы.
Таким образом я, завязав глаза, бросился по пути, куда вела меня любовь моя; а теперь строгая рука сорвала повязку с глаз, и я очутился лицом к лицу со страшной действительностью.
Я написал к Фатинице, что отец и брат ее воротились и что потому я приду на свидание позже обыкновенного. Я не выходил из комнаты до тех пор, пока Константин не заперся у себя; тогда на цыпочках вышел, украдкою спустился с лестницы и, как тень, стал пробираться вдоль стены. Дойдя до обыкновенного места, я бросил свою лестницу. Фатиница уже ждала меня и привязала ее; через минуту мы были вместе.
Я еще не соскочил со стены, как она уже заметила, что я печален.
— О, Боже мой! Что с тобою, мой милый? — спросила она с беспокойством.
Я печально улыбнулся и прижал ее к своему сердцу.
— Говори же, говори, ради Бога, ты меня мучишь… Что с тобою!
— Да то, моя милая, мой ангел Фатиница, что отец твой недели через две уезжает.
— Знаю, он мне сегодня говорил… О, Боже мой! Я тебя так люблю, что совсем и забыла об этом! Да это должно печалить не тебя, а меня… Что тебе до того, здесь ли он или нет… Он не твой отец…
— Нет, Фатиница. Но он берет меня с собою… Он уже намекал мне, что надобно готовиться к отъезду. Остаться здесь значило бы возбудить подозрения. Но я не могу уехать, я не в силах тебя покинуть.
— Но что лее ты не скажешь ему?.. Он уже и без того любит тебя, как сына… Мы обвенчаемся… и будем счастливы.
— Послушай, Фатиница, — сказал я после минутного молчания, в продолжение которого она смотрела на меня с неизъяснимым выражением беспокойства. — Выслушай и не спеши осуждать того, что я скажу тебе.
— Говори.
— Если бы матушка твоя была еще жива, но ты была бы в разлуке с нею и с отцом, решилась ли бы ты выйти замуж без их согласия?
— О, нет, никогда!
— А я, Фатиница, далеко от отца и от матери, которых люблю всей душою; я и без того уже причинил им слишком много печали, потому что теперь они знают, что я разрушил все надежды, которые они полагали ка меня; потому что теперь я, верно, приговорен военным судом к смертной казни и навсегда изгнан из отечества. Таковы наши законы, Фатиница. Воротись я в Англию, и смерть моя неизбежна.
— О, не возвращайся туда никогда! — вскричала Фатиница, обвив руками мою шею. — Что тебе в этой злой стране? Весь мир к твоим услугам и, между прочим, этот бедный островок. Он, конечно, не стоит твоей Англии; но здесь тебя любят так, что ты нигде во всем свете не найдешь такой любви.
— Бог свидетель, моя Фатиница, — сказал я, взяв ее голову обеими руками и смотря на нее всей душой моей. — Бог свидетель, что я не об отечестве жалею. Отечество мое — тот уголок земли, где ты живешь, где ты говоришь мне, что меня любишь. Скала посреди океана и твоя любовь… мне бы ничего больше не надо… если бы отец и мать написали мне: Благословляем тебя и твою невесту.
— Ну так что же ты к ним не напишешь? Скажи отцу моему то, что ты говорил мне, и он, верно, согласится подождать благословения, о котором ты просишь.
— Этого-то я и не хочу ему сказать, Фатиница. Послушай (я обнял ее обеими руками и прижал к сердцу), у нас в Англии, не только, как мы сейчас говорили, законы странные, но и ужасные предрассудки. Я последняя отрасль благородной и древней фамилии…
Фатиница высвободилась из моих объятий и с гордостью посмотрела на меня.
— Верно, не древнее и не благороднее пашей, Джон. Разве ты не знаешь фамилии отца моего? Разве ты не заметил, что слуги говорят с ним, как с князем? Разве ничего не значит происходить от спартанцев и называться Софианосом? Ступай в монобазийский собор, и ты увидишь доказательство нашего знатного происхождения под капитуляциею о сдаче города. Там командовал один из наших предков, и Монобазия три года держалась против всех усилий ваших западных войск. Если только это тебя останавливает, то напиши матери, что ты нашел ей дочь из фамилии, не хуже всех тех, которых предки прибыли в Англию с Вильгельмом-Завоевателем.
— Да, я это знаю, Фатиница, — отвечал я с живейшим беспокойством, потому, что она не могла понять наших мнений, а я хорошо понимал ее гордость. — Но обстоятельства, несчастия, деспотизм сделали отца твоего…
— Пиратом? Не правда ли? Как Маврокордато и Ботцариса клефтами? Придет время, Джон, когда свет устыдится, что называл их такими именами. Но теперь ты прав, дочь пирата или клефта должна быть смиренною и все выслушивать спокойно… Говори.
