пожертвовать наследством матери. Если он примет от вас жертву, которую вы хотите ему принести, честь и достоинство обязывают его обеспечить вас на случай несчастья. Но он не может принять вашей жертвы, потому что свет, которого вы не знаете, истолкует превратно его согласие и запятнает наше имя. Никто не поинтересуется спросить себя, любит ли вас Арман и любите ли вы его, является ли эта взаимная любовь счастьем для него и спасением для вас; все отметят только то, что Арман Дюваль позволил своей содержанке, – простите, дитя мое, за все, что я вам должен сказать, – продать для него все, что у нее было. Наступит когда-нибудь день упреков и сожаления, будьте уверены, что и для вас этот день настанет, и вы оба будете влачить цепь, которую не сумеете порвать. Что вы будете тогда делать? Ваша молодость будет потеряна, будущее моего сына разрушено, а я, его отец, получу благодарность только от одного из своих детей, а ждал от обоих.
Вы молоды, красивы, жизнь вас утешит; у вас благое сердце, и воспоминание о хорошем поступке искупит для вас многое в прошлом. За те полгода, что Арман знаком с вами, он забыл меня. Я писал ему четыре раза, а он и не подумал мне ответить. Я мог умереть, и он не узнал бы этого!
Какое бы решение вы ни приняли жить иначе, чем вы жили до сих пор, Арман, с его любовью к вам, не допустит затворничества, на которое вас обрекают его скромные средства и для которого не создана ваша красота. Неизвестно, что он предпримет! Он играл, я знаю; он ничего вам об этом не говорил, я это тоже знаю; и в момент опьянения он мог потерять часть того, что я собирал долгие годы в приданое моей дочери, для него и на свою старость. То, что могло случиться раньше, может случиться в будущем. А уверены ли вы в том, что жизнь, которую вы покинете для него, не прельстит вас снова?
Уверены ли вы в том, что, полюбив его, вы не полюбите никого другого? А может быть, вы будете страдать от оков, которые ваша связь наложит на жизнь вашего любовника, и не сумеете его утешить, если с течением лет грезы любви сменятся честолюбием? Подумайте обо всем этом, сударыня: вы любите Армана, докажите это ему единственным способом, который вам остается: пожертвуйте его будущему вашей любовью. Никакого несчастья еще не произошло, но оно произойдет, и, может быть, даже еще большее, чем я предвижу. Арман может приревновать человека, который вас любил; он может его оскорбить, вызвать на дуэль, быть убитым, и подумайте, как вы ответите отцу за жизнь сына.
В конце концов, дитя мое, не скрою от вас последней причины моего приезда в Париж. У меня есть дочь, я вам уже говорил, молодая, красивая, чистая, как ангел. Она любит, и ее любовь для нее тоже весь смысл жизни. Я писал все это Арману, но, занятый вами, он мне не ответил. Моя дочь собирается замуж. Она выходит за любимого человека, вступает в достойную семью, которая требует, чтобы все было так же достойно и в моей семье. Родные моего будущего зятя узнали о том, как Арман живет в Париже, и объявили мне, что возьмут свое слово обратно, если Арман будет продолжать эту жизнь. Будущее ребенка, который вам ничего не сделал, в ваших руках.
Чувствуете ли вы право и силу сломать его? Умоляю вас во имя вашей любви и вашего раскаяния, Маргарита, не нарушайте счастья моей дочери...
Я молча плакала, мой друг, перед всеми этими доводами, которые я сама себе часто приводила и которые в устах вашего отца получали еще большую определенность. Я говорила себе все то, что ваш отец не решался мне сказать и что часто просилось у него на язык: что я все-таки содержанка и что, как бы я ни оправдывала нашу связь, она всегда будет носить характер расчета, что моя прошлая жизнь не дает мне никакого права мечтать о подобном счастье и что я брала на себя ответственность, которая шла вразрез с моими привычками и моей репутацией. Я любила вас, Арман. Отеческая манера говорить со мной господина Дюваля, чистые чувства, которые он пробуждал во мне, уважение этого старика, которое я заслужила, ваше уважение, в котором я была уверена, – все это вызывало в моем сердце благородные чувства; они возвышали меня в моих собственных глазах и рождали незнакомые до тех пор святые стремления. Когда я думала, что этот старик, который вымаливал у меня будущее своего сына, велит когда-нибудь своей дочери упоминать мое имя в своих молитвах как имя неизвестного друга, я вся преображалась и гордилась сама собой.
Острота момента, может быть, усиливала мои подлинные чувства; но я это действительно испытывала, мой друг; и эти новые чувства заставляли умолкнуть советы, которые мне навевались воспоминанием о счастливых днях, проведенных с вами.
– Хорошо, – сказала я вашему отцу, вытирая слезы. – Вы верите, что я люблю вашего сына?
– Да, – сказал господин Дюваль.
– Бескорыстной любовью?
– Да.
– Верите вы, что в этой любви заключались для меня все надежды, мечты и оправдание моей жизни?
– Твердо верю.
– Ну, так поцелуйте меня, как вы поцеловали бы вашу дочь, и клянусь вам, что этот поцелуй, единственный чистый поцелуй за всю мою жизнь, даст мне силы бороться с моей любовью и что раньше чем через неделю ваш сын вернется к вам; он будет страдать некоторое время, но будет исцелен на всю жизнь.
– У вас благородное сердце, – сказал ваш отец, целуя меня в лоб. – Бог вас вознаградит за ваше намерение; но я боюсь, что вы не справитесь с моим сыном.
– О, будьте спокойны, он будет меня ненавидеть.
Нужно было создать между нами какую-нибудь непроходимую преграду, как для одного, так и для другого.
Я написала Прюданс, что принимаю предложение графа N..., и просила ему передать, что буду ужинать с ним и с ней.
Я запечатала письмо и просила вашего отца, не говоря ему о его содержании, передать его по назначению по приезде в Париж.
Он спросил меня о содержании.
– Дело идет о счастье вашего сына, – ответила я.
Ваш отец поцеловал меня в последний раз. Я почувствовала на своем лбу слезы благодарности, которые как бы искупали ошибки моего прошлого; и в тот момент, когда я согласилась отдаться другому человеку, я сияла от гордости, думая о том, что я покупала этой дорогой ценой.
И это было вполне понятно, Арман; вы говорили мне, что ваш отец – самый честный человек на свете.
Господин Дюваль сел в экипаж и уехал.
Но я – женщина, и, когда вас увидела, я не могла удержаться от слез; но не забыла все-таки своего решения.
Хорошо ли я сделала? – вот какой вопрос я задаю теперь, когда лежу больная в постели, из которой не поднимусь до конца.
Вы были свидетелем, что я испытывала по мере приближения часа нашей неизбежной разлуки; вашего отца не было тут, и он не мог меня поддержать; была минута, когда я была готова во всем вам признаться, так я боялась, что вы меня будете ненавидеть и презирать.
Вы не поверите, может быть, Арман, но я просила у Бога сил. Он принял мою жертву и дал силы.
За ужином мне тоже нужна была помощь; я не хотела думать о том, что мне предстоит, – так я боялась, что мужество мне изменит!
Кто бы мог подумать, что я, Маргарита Готье, буду так страдать при одной мысли о новом любовнике?
Я напилась, чтобы забыть, а на другой день проснулась в постели графа.
Вот вам вся правда, мой друг, судите и простите, как я вам простила все зло, которое вы мне причиняли с тех пор.
XXVI
То, что было после этой роковой ночи, вы знаете не хуже меня; но вы не знаете, вы не можете знать, что я выстрадала за все время после нашей разлуки.
Я узнала, что ваш отец увез вас, но я не сомневалась, что вы не сумеете долго прожить вдали от меня; в тот день, когда я вас встретила в Елисейских полях, я была взволнована, но не удивлена.
Тогда начался целый ряд дней, из которых каждый приносил мне новое оскорбление от вас;
