дудке! Немыслимо было позабыть — хотели вы этого или нет! — Трильби, исполняющую на дудке «Бен Болта»!
В тот день она предстала перед ними в новом воплощении «как молодая девица из общества», в черном капоре и сером жакете, которые смастерила своими собственными руками.
Ее можно было принять за дочь какого-нибудь английского священнослужителя, — вид этот нарушали только просторные, тупоносые ботинки на шнурках без каблуков, — пока она не начала учить Лэрда излюбленным па канкана. Должен признаться, что когда Лэрд танцевал, он был совершенно не похож на сына почтенного, богобоязненного шотландского стряпчего.
Танцы начались после обеда, в саду, перед домом лесника; Таффи, Жанно и Билли играли соответствующую музыку на своих дудках; вскоре затанцевали все присутствующие. И было кому посмотреть на это: у лесника по воскресным дням обедало летом много посетителей.
Можно без преувеличения сказать, что Трильби, несомненно, была королевой этого бала и что в самом высшем обществе балы бывали похуже, а женщины — менее красивы!
Трильби, легко и воздушно танцующая канкан (ведь его можно танцевать по-разному), выглядела необычайно обаятельно и мило — et vera incessu patuit dea![12] — и опять-таки была презабавной, не будучи вульгарной. По грациозности (даже в канкане!) она могла бы считаться предшественницей Кэйт Воган, а по неподдельному комизму — предвестницей Нелли Фаррен.
Лэрд, старательно выделывавший па «кон-кона» (как он его называл), выглядел неописуемо смешно, и если огромнейший успех является пробным камнем для комического актера, то ни один более талантливый комик, чем он, не танцевал на сцене соло.
Вот что способны были выделывать англичане во Франции в пятидесятых годах нашего века, ухитряясь яри этом не терять чувства собственного достоинства и самоуважения, а также уважения их уважаемых друзей французов!
— Вот я каков! — приговаривал Лэрд, каждый раз как он кланялся в ответ на взрывы аплодисментов, прерывавших его выступление с разными сольными па его собственного изобретения в стиле, шотландских народных плясок, чрезвычайно увлекательных.
Однажды Лэрд заболел (очевидно, в наказание за свои прегрешения). Послали за доктором, и тот велел, чтобы подле него дежурила сиделка. Но Трильби и слышать не хотела ни о какой сиделке. Она стала сама ухаживать за больным и не смыкала глаз в течение трех суток.
На четвертый день Лэрд был уже вне опасности и перестал бредить. Доктор застал бедную Трильби спящую глубоким сном у изголовья кровати своего пациента.
Мадам Винар на пороге спальной приложила палец к губам и шепнула: «Какое счастье! Он спасен, месье доктор, прислушайтесь — он молится по-английски, этот славный юноша!»
Добрый старый доктор, не понимавший по-английски ни слова, услышал, как Лэрд слабым, приглушенным, но ясным голосом торжественно и с воодушевлением декламировал:
— Ах, как это мило с его стороны, — воскликнул доктор, — Достойнейший молодой человек! Он благодарит небо за свое спасенье! Прекрасно! Прекрасно!
Несмотря на то, что сам он был скептиком, вольтерианцем и враждовал с церковью, добряк доктор растрогался до глубины души, ибо был стар, а потому отличался терпимостью и снисходительностью.
И после он наговорил столько приятного Трильби и по поводу этого, и по поводу ее замечательного ухода за своим пациентом, что она даже всплакнула от радости — как та темнокудрая Алиса, которую любил Бен Болт.
Хоть это и звучит весьма сентиментально, однако все это на самом деле было так, как здесь описано.
Легко понять, следовательно, почему трое англичан с течением времени стали питать к Трильби совершенно особое чувство. Им было грустно думать, что настанет день, когда этому необычному и прелестному дружескому квартету наступит конец и каждый из них расправит крылья и улетит своей дорогой, а бедная Трильби останется одна. Они
Трильби никогда не думала о подобных вещах, она жила сегодняшним днем, не заботясь о будущем.
На ее безоблачном небе была, однако, тень, некая зловещая фигура, постоянно встречавшаяся на ее пути, заслонявшая от нее сиянье солнца, — это был Свенгали.
Он тоже был частым гостем в мастерской на площади св. Анатоля, где ему прощали многое за его игру на рояле, особенно когда он приходил вместе с Джеко и они музицировали вдвоем. Но в скором времени выяснилось, что оба они приходят вовсе не для того, чтобы услаждать своей игрой трех англичан, а чтобы видеть Трильби, в которую им обоим вздумалось влюбиться — каждому на свой лад.
Джеко любил ее со смиренным, преданным собачьим обожаньем, с безмолвным, трогательным благоговением, и во взоре его сквозила немая мольба простить его недостойную особу, как если б единственным вознаграждением, о котором он смел мечтать, было просто вежливое слово, беглый приветливый взгляд — всего только кость, брошенная собаке.
Свенгали был более дерзким поклонником. В его раболепии таилась насмешка, его подобострастие было полно саркастических угроз, в его игривости было нечто зловещее: игра кошки с беззащитной мышкой, — отвратительной грязной кошки; назойливой, надоедливой большой кошки-паука, если такой зверь существует не только в кошмарах.
Для него было большим огорчением, что головная боль не мучает ее больше. С ней это случалось по-прежнему, но она предпочитала терпеть, лишь бы не искать облегчения у Свенгали. Поэтому он иногда игриво пытался гипнотизировать ее, стараясь подойти поближе к ней, делая руками пассы и контрпассы и сверля ее своим упорным, повелительным взглядом, пока она не начинала дрожать от страха, чувствуя, как безотчетно, словно в ночном бреду, поддается его влиянию. Громадным усилием воли она заставляла себя очнуться и убегала.
Если это происходило при Таффи, он вмешивался, дружелюбно восклицая: «Полно, старина! будет вам!» — и так шлепал Свенгали по спине, что тот кашлял целый час, и гипнотическая его власть оставалась на неделю парализованной.
Свенгали неожиданно повезло. Он дал три больших концерта вместе с Джеко и имел заслуженный успех. Затем он выступил с сольным концертом, произвел фурор и стал появляться в красивых дорогих костюмах, таких оригинальных по цвету и покрою, что на улицах все обращали на него внимание и глазели ему вслед, — Свенгали страшно это нравилось. Он почувствовал, что будущее его обеспечено, и начал делать заказы в кредит у портных, шляпных фабрикантов, сапожников, ювелиров, не возвращая прежних долгов ни одному из своих, приятелей. Карманы его были набиты битком газетными вырезками — отзывами о его концертах, — он читал эти выдержки вслух всем знакомым и особенно Трильби, когда она, бывало, сидела на помосте, штопая носки, а фехтование и бокс были в разгаре. Он готов был бросить свою славу и состояние к ее ногам, с условием что она согласится разделить с ним жизнь.
— О Господи, Трильби, разве вы не понимаете, что значит быть таким великим пианистом, как я, а? — говорил он подчас. — Ну, что представляет из себя ваш Билли, когда безмолвно сидит в углу за своим промасленным мольбертом, с жалкой палитрой в одной руке и убогой кистью из свиной щетины в другой! Разве он может произвести фурор, иметь успех? Закончив свою дурацкую картину, он повезет ее в Лондон, и ее повесят на стенку в один ряд с другими картинами — как новобранцев, выстроенных для осмотра, а зевающая публика будет проходить мимо и восклицать: «Ну и ну!» Погодите, Свенгали сам отправится в Лондон. Один на сцене, он заиграет так, как не может играть никто другой, и сотни красавиц англичанок
