пола) с жадным, молящим, трепетным обожанием. Лэрд почувствовал, что его худшие опасения оправдались, а доблестное сердце Таффи исполнилось одинаковым с ним убеждением, когда он перехватил взгляд, которым ей ответил Билли.
Потом они пообедали вчетвером у папаши Трэна, после чего Трильби вернулась в свою прачечную.
Назавтра Билли отправился показывать свои работы Каррелю, и тот предложил ему пользоваться личной его студией, чтобы Билли мог закончить там свою картину «Девушка с кувшином». Это было неслыханной милостью, и юноша, взволнованный, гордый оказанной ему честью, принял ее с почтительной благодарностью.
Вот почему на некоторое время Маленький Билли стал редким гостем в мастерской на площади св. Анатоля, так же как и Трильби, ведь у прачки мало свободного времени. Но они часто встречались за обедом, а по воскресным утрам Трильби, как всегда, приходила чинить белье Лэрда, штопать его носки, убирать мастерскую и возиться по хозяйству и была счастлива. А по воскресным дням в мастерской царило обычное веселье; фехтовали, занимались боксом, играли на рояле и скрипке — словом, все было по- прежнему.
Проходили дни за днями, и друзья стали замечать постепенную, неуловимую перемену в Трильби. Она больше не употребляла озорных словечек, когда разговаривала по-французски, разве что они вырывались у нее случайно; перестала быть чересчур веселой и забавной, однако выглядела гораздо счастливее, чем раньше.
Она сильно похудела, овал лица ее стал тоньше, скулы обозначились резче, но все ее черты (лоб, подбородок, переносица) были столь безукоризненно пропорциональны, что в результате ее внешность изменилась к лучшему разительно, прямо-таки неизъяснимо.
К тому же, по мере того как угасало лето и она реже бывала на воздухе, у нее почти не стало веснушек. Она отпустила волосы и теперь закладывала их в узел на затылке, открывая маленькие уши, прелестные по форме, и как раз на должном месте — далеко сзади и довольно высоко; сам Маленький Билли не мог бы поместить их более удачно. Кроме того, рот ее, немного большой, принял более четкие и мягкие очертания, а крупные ровные английские зубы блистали такой белизной, что даже французы мирились с ними. Глаза ее излучали новый, мягкий свет, которого в них никто никогда дотоле не видел. Они сияли, как звезды, как две серые звезды, или, вернее, планеты, только что оторвавшиеся от какого-то солнца, ибо постоянный, нежный свет, который они излучали, был как бы отражением чьих-то других сияющих глаз.
Излюбленный тип красоты меняется с каждым новым поколением. То были дни аристократических, надменных красавиц из альбома Букнера: высокий лоб, овальное лицо, маленький нос с горбинкой, крошечный ротик сердечком, мягкий подбородок с ямочкой посредине, покатые плечи и длинные локоны — разные леди Арабеллы, Клементины, Мюзидоры, Медоры!.. Тип, который, возможно, снова возродится в один прекрасный день.
Да будет автор сей книги к тому времени уже в могиле.
Тип красоты, которую олицетворяла собою Трильби, имел бы теперь несравненно больший успех, чем в пятидесятые годы. Ее фотографии украшали бы зеркальные витрины. Сэр Эдуард Берн Джонс — прошу прощения за свою дерзость! — возможно, признал бы в ней свой идеал, несмотря на ее бьющую через край жизнерадостность и неукротимое жизнелюбие. Россети, может быть, сделал бы из нее новый образец красоты, а сэр Джон Милле — старый образец из тех, что всегда новы и никогда не надоедают и не пресыщают, как, например, «Клития» — извечно прекрасная, как сама любовь!
Тип красоты Трильби был полной противоположностью тем красоткам, которых Гаварни сделал столь популярными в Латинском квартале в период, о котором здесь идет речь. Поэтому те, кто безотчетно попадали под власть её обаяния, не всегда понимали, в чем же, собственно, оно заключается. К тому же считалось, что рост ее слишком высок для женщины, для повседневной жизни, для ее положения в обществе, а главное — для страны, в которой она живет. Она почти доставала до плеча молодцеватому жандарму а молодцеватый жандарм был почти такого же роста, как драгун королевской гвардии, который, в свою очередь, был почти таким же высоким, как заурядный английский полисмен. Конечно, она ни в коей мере не была великаншей. Она была приблизительно такого же роста, как мисс Эллен Терри[13], — а с моей точки зрения, это прелестный рост!
Однажды Таффи заметил, обращаясь к Лэрду:
— Черт возьми! Будь я проклят, если Трильби не самая красивая из всех женщин, каких я знаю! Она выглядит, как великосветская дама, переодетая в костюм гризетки, а временами почти как жизнерадостная святая. Она восхитительна! Господи боже! Если б она обнимала меня, как вас, я бы не вытерпел! И разразилась бы трагедия — ну, скажем, драка с Маленьким Билли!
— Ох, Таффи, дорогой мой, — отвечал Лэрд, — когда эти точеные руки по-сестрински обвиваются вокруг моей шеи — она обнимает не меня!
— И притом, — подхватил Таффи, — какой же она молодец! Ведь она справедлива, прямодушна и благородна, Как мужчина! А когда рассуждаешь с ней о разных разностях — так приятно ее слушать! Наверное оттого, что она ирландка. К тому же она всегда правдива.
— Как если б она была шотландкой! — сказал Лэрд и хотел подмигнуть Билли, но Билли в это время отсутствовал.
Даже Свенгали заметил происшедшую с ней странную метаморфозу.
— Ах, Трильби, — говорил он по воскресеньям, — какая вы красавица! Вы сведете меня с ума! Я обожаю вас! Мне нравится, что вы похудели: у вас такие красивые кости! Почему вы не отвечаете на мои письма? Что?! Вы их не читаете? Вы сжигаете их не читая.? А я-то… Проклятье! Я забыл! Гризетки Латинского квартала не умеют ни читать, ни писать; они умеют только отплясывать канкан с грязными, мелкими, паршивыми обезьянами, которых они принимают за мужчин. Дьявольщина! Мы, немцы, научим когда-нибудь плясать под другую дудку этих паршивых обезьян! Мы им сыграем музыку для танцев! Бум! Бум! Получше, чем возглас этого лакея из кафе «Ротонда», а? И гризетки Латинского квартала будут наполнять наши стаканы белым винцом, «милым белым вином», как говорил ваш жалкий поэт, проклятый де Мюссе, «который оставил позади такое блестящее будущее»! Ба! Что вы, Трильби, знаете об Альфреде де Мюссе? У нас тоже есть поэт, моя Трильби. Его зовут Генрих Гейне. Он еще жив, он живет в Париже на маленькой улице неподалеку от Елисейских полей. Весь день он лежит в постели и щурит глаза, как какой-нибудь граф, ха-ха! Он обожает французских гризеток. Он женился на одной из них. Ее зовут Матильда, и у нее такие же чудесные ножки, как у вас. Он и вас обожал бы за ваши прекрасные косточки; он пересчитал бы их все — он такой же весельчак, как я. Ах, какой из вас выйдет прекрасный скелет! И очень скоро, потому что вы не хотите даже улыбнуться Свенгали, который сходит с ума от любви к вам. Вы сжигаете его письма не читая! У вас будет премиленький стеклянный ящик — для вас одной — в музее медицинского института, и Свенгали явится в своей новой шубе на меху, покуривая большую гаванскую сигару, и оттолкнет с дороги грязных эскулапов и заглянет через ваши глазницы в глупый пустой ваш череп, и в ноздри вашего большого, костлявого, гулкого носа, и в нёбо большого рта, с тридцатью двумя большими английскими зубами, и поглядит сквозь ваши ребра в грудную клетку, где находились когда-то могучие легкие, и скажет: «Ах, как жаль, что она была не музыкальнее, чем кошка!» А потом взглянет на ваши безжизненные ноги и скажет: «Ах, как она была глупа, что не отвечала на письма Свенгали!» И грязные эскулапы…
— Замолчите, идиот проклятый, или я немедленно переломаю ваши собственные кости! — заявлял, услыхав его речи, вспыльчивый Таффи.
И Свенгали, ворча, садился играть похоронный марш Шопена, исполнял его божественно, лучше чем когда бы то ни было, а когда начиналась прелестная певучая медленная часть, он шептал Трильби: «Это Свенгали приходит поглядеть, как вы лежите в вашем стеклянном ящике!»
Разрешите мне прибавить, что этот злобный бред, который кажется здесь довольно безобидным, производил самое зловещее впечатление, когда Свенгали бормотал по-французски с сильным акцентом, хриплым, гнусавым скрежещущим голосом, напоминавшим воронье карканье, и при этом скалил большие желтые зубы, щуря наглые черные глаза под тяжело нависшими веками.
К тому же под звуки прелестной мелодии он, отвратительно гримасничая, изображал, как с жадным одобрением перебирает все ее косточки. А когда взор его опускался к ее ногам, он паясничал столь
