канал так запружен баржами и лодками, доставляющими товар на рыбный рынок, что здесь даже дождь пахнет рыбой и морем.
С другой стороны моста, из крытого прохода, течет людской поток, и вдруг раздается отчаянный женский крик: «Вор! Вор!» В тот же миг от толпы отделяется человек и, расталкивая всех на бегу, бросается наутек вдоль канала. Он пытается пробиться вглубь, подальше от воды, чтобы затеряться в переулках, но толпа слишком плотная. Тогда он заскакивает на одну из барж и начинает перебираться через Большой канал, прыгая по рыбацким лодкам, связанным вместе на время разгрузки товара. Толпа визжит и неистовствует, глядя, как он мечется и скользит по мокрым доскам. Он уже преодолел половину пути, уже оказался достаточно близко ко мне, так что я читаю страх на его лице, и вдруг он поскальзывается на кучке рыбьих потрохов и с грохотом падает в зазор между двумя лодками. Удар такой сильный, что мне даже мерещится треск его ребер, когда он ударяется о борт лодки.
С той стороны канала слышится ликующий рев, а через пару минут два дюжих рыбака уже вылавливают воришку из воды. Он орет от боли, а его тащат по палубам лодок обратно на берег. Завтра — если он к тому времени еще не умрет — его вздернут перед судейской канцелярией возле моста, сдерут со спины кожу, а руку, совершившую кражу, подвесят к шее. И из-за чего? Из-за кошелька с жалкой горсткой дукатов, из-за похищенного кольца или браслета, утыканного камушками не дороже стекла, из которого они сделаны (у меня почти нет в этом сомнений).
Я стою под ливнем и слушаю его вопли, по лицу струится вода, из носа текут сопли с дождем пополам, и страх нищеты, точно тяжелый жернов, перемалывает мое нутро. Когда преступника становится не слышно и не видно, я поворачиваюсь, возвращаюсь к главным улицам и бреду домой.
10
К тому времени, когда я добираюсь до дома, дождь стихает, и рассудок отчасти возвращается ко мне, чего нельзя сказать о присутствии духа. Только мне и моей госпоже было известно, куда я отправился сегодня утром. Поэтому воровка — кто бы ею ни оказался — могла еще не знать, что ее обман вскрылся.
Кухня пуста, плаща Мерагозы нет на месте. Впрочем, она всегда в это время уходит на рынок. Несмотря на то что по натуре она лентяйка, ощущение власти и обилие сплетен, которые приносит ей кошелек, способны выгнать ее на улицу даже в такой ливень.
Я беззвучно поднимаюсь по лестнице, и с площадки мне видно, что делается в комнате. Фьямметта сидит у окна, поверх закрытых глаз у нее нечто вроде маски из влажных листьев, а на голове — буйство золотых волос. Новые косы ниспадают из-под шелковой ленты, обхватившей голову. В любой другой миг я застыл бы на месте, пораженный свершившейся метаморфозой. Но в комнате есть еще кое-кто, и я перевожу взгляд. Молодая мастерица уже ушла, зато посреди кровати, скособочившись, уставившись незрячими белками глаз в пустоту, сидит Коряга, а ее руки быстро порхают от склянок к коробочкам, а затем к плошке, в которой она смешивает какую-то мазь.
Несмотря на то что она слепа, как новорожденный ягненок, ей удается почуять мое появление задолго до того, как я показываюсь в дверях. Входя, я вижу ясно, словно день, как по ее лицу пробегает тень, и одновременно она отдергивает руки от постели и кладет себе на колени. И вдруг по этому взгляду я обо всем догадываюсь. Что тогда говорила про нее Мерагоза — что она родную бабушку продаст за мешок золота? Наверняка, смеясь и сплетничая с моей госпожой, она слышала рассказ о нашем бегстве из Рима. Она вслепую могла бы найти кошелек под матрасом и нащупать крупный камень, ведь, как она не раз напоминала мне, для того, чтобы видеть окружающий мир, вполне годятся другие органы чувств. К тому же она достаточно смекалиста, чтобы знать, что кому можно сбыть и по какой цене. Теперь я знаю, кто нас обокрал. И она знает, что мне это известно: я вижу, как ее тело напрягается от страха, а я ведь еще не успел обвинить ее. Боже праведный — недаром я с самого начала не доверял ей!
— Вам удобно тут сидеть? — спрашиваю я, подходя к ней ближе. — Вам не хочется опереться о постель, запустить пальцы под матрас?
— Бучино! — Моя госпожа снимает листья с глаз и поворачивает голову, отягощенную великолепием новых волос. — Что с тобой? Боже мой, да что с тобой случилось? У тебя ужасный вид.
Коряга, все еще сидя на кровати, подняла обе руки, словно желая защитить себя от удара. Это совершенно излишне — я ни за что на свете не стал бы до нее дотрагиваться. От одной мысли о таком прикосновении мне делается тошно.
— Ничего не случилось! — рявкаю я. — Эта ведьма всего лишь одурачила нас с тобой!
— О чем ты говоришь?
— О воровстве и подлоге — вот о чем я говорю! Наш большой рубин заменили на фальшивку, чьи-то ловкие пальцы украли его, а взамен подсунули стекляшку! Она не имеет никакой ценности. Так же как и мы с тобой. Ну, так что же, — продолжаю я, тыча пальцем в Корягу, — может, она, предъявляя нам очередной счет, предложит тебе небольшую скидку в благодарность за то, что так обогатилась за наш счет. А? — И я подхожу к ней еще ближе, так что мое дыхание обдает ее лицо. Да, я вспоминаю все ее заумные речи и хочу видеть ее испуг.
— Боже праведный! — Моя госпожа зажимает себе рот ладонью.
А та, на кровати, все еще не шелохнется. Я стою теперь так близко, что замечаю, до чего бледна ее молочная кожа, различаю темные полукружия под глазами и вижу, как дрожат ее губы. Я придвигаюсь так, чтобы мой рот оказался возле ее уха. Она уже испугана, потому что ощущает мою близость; я это чую, как хищник, настигший добычу, — ее тело охвачено ознобом и трепетом, напряженно застыло, как бывает за миг до прыжка или бегства.
— А? — кричу я, на этот раз во весь голос.
И вот тут она наконец выходит из оцепенения, резко поворачивает голову и, стиснув зубы, яростно шипит на меня — так шипят змеи перед тем, как напасть на свою жертву. И хотя я мог бы голыми руками проломить ей череп, я отскакиваю назад: столько неистовой дикости в ее отпоре.
— О Господи! Нет! Оставь ее! — Моя госпожа оттаскивает меня в сторону. — Оставь ее в покое, слышишь? Это не она. Она не виновна. Это Мерагоза!
— Кто?
— Мерагоза. Кто же еще? Боже, я так и знала! Сегодня утром, когда я ее увидела, мне показалось — что-то не так. А может быть, даже вчера вечером. А ты ничего не заметил? Она равнодушно приняла новое платье. Как будто и не заметила его. Зато потом, за ужином, она казалась слишком… да, пожалуй, слишком веселой.
Я пытаюсь хоть что-то вспомнить, но не припоминаю ничего, кроме ее кислой усмешки и вкуса тушеного кролика. Избави меня Боже от чрезмерной самонадеянности!
— Сегодня утром, едва ты ушел, она спросила, куда ты отправился. Я не думала… то есть… Я ответила, что ты пошел к еврею, и вскоре после того она исчезла. Я подумала, что она пошла на рынок…
Не дослушав, я мчусь вниз по лестнице.
С тех пор, как мы сюда въехали, Мерагоза поселилась в комнатушке рядом с кухней. Обстановка там всегда была скудная, но теперь и вовсе почти ничего не осталось. Старый деревянный ларь, где старуха хранила одежду, открыт и пуст. С гвоздя над кроватью исчезло распятие, даже с матраса все сдернуто.
Но как? Когда? Ответ простой: когда угодно. В любое время, пока я был в отлучке, а моя госпожа или спала, или была чем-то занята. Мне самому носить кошелек все время при себе было бы слишком опасно. Ведь карлики становятся легкой поживой любителей злых шуток, а уж карлик, прячущий в паху драгоценности, рискует в любой момент лишиться камушков, а заодно и своих мужских причиндалов. Но, выходит, я ошибся куда более жестоко в своих расчетах. Я-то думал, что перехитрил ее, поставив перед выбором: мои клыки или богатые посулы. Я решил, что она выберет богатое будущее, предпочтя воровству верность. И такой расчет все эти месяцы казался правильным. На самом же деле она только тянула время.
