В компании куртизанок

ты попросишь кого-нибудь из своих знатных друзей поместить ее в реестр.

— Нет, — говорит он твердо, — этого я делать не стану.

Мгновенье я сам не знаю, что делать. Потом начинаю слезать со стула.

— Тогда я отнесу книгу в другое место.

— Эй! Погоди! Раз уж ты заявляешь, что учился у отменного учителя, тогда не торопись. Когда заключают сделку, обе стороны обычно идут друг другу навстречу. Сядь-ка.

Я снова сажусь.

— Прекрасно. Я найду способ поместить туда заметку. Но слова там будут не твои. Я сам напишу.

Я с удивлением на него смотрю:

— А откуда мне знать, что ты ее не обманешь?

— Оттуда, — говорит он. — Потому что, Бучино, потому что даже когда я преувеличиваю, то говорю правду. Особенно о женщинах. Как тебе хорошо известно.

Я снова встаю.

— А откуда мне знать, что ты тоже сдержишь слово, и когда она наконец заживет припеваючи, то на следующее же утро по всей Венеции не начнут ходить экземпляры «Позиций» с моим именем?

— Оттуда. Если ты не предашь ее, я не предам тебя. Как тебе хорошо известно.

16

По другую сторону канала старая карга уже застыла на привычном месте у окна. День сегодня более прохладный, и наши окна хлопают под порывами ветра, вот-вот захлопают и старухины, но она даже не шелохнется. На лице у нее застыло выражение угрозы, и, пожалуй, если бы она не зыркала по сторонам, а направила взгляд в одну точку, мы услышали бы взрыв неодобрения. Впрочем, у нас есть своя собственная колдунья, которая нас защитит, да и мы слишком заняты украшением цветущей молодости, чтобы удостаивать вниманием брюзгливую старость.

Коряга почти с самого полудня не отходила от моей госпожи. Меня в комнату не пускали до тех пор, пока работа не была завершена, и вот тогда настал мой черед взглянуть на дело их рук и восхититься. В итоге мое уменье лукавить почти не пригодилось. В башмаках на толстой подошве Фьямметта кажется такой высокой, что мне приходится залезть на кровать, чтобы разглядеть ее как следует. На ней лучшее из купленных у старьевщика платьев, сшитое из ярко-алого шелка. Сливочного цвета рукава на запястьях туго собраны в складки, зато выше, у локтя, буквально взрываются пышным красным облаком. Лиф оторочен золотой каймой и подчеркивает линию стройной шеи, а юбка ниспадает широкими волнами из-под утыканной камушками опоясывающей под грудью ленты. На это платье пошло столько роскошной материи, что остается только уповать на то, что среди гостей Аретино не окажется самого дожа, ибо он известен тем, что отсылает домой женщин, чьи платья чересчур сверкают золотом или на чьи наряды пошло столько ткани, что без портновского аршина можно определить — они нарушают закон.

Но ее никто не отошлет домой. Ибо платье — это всего лишь внешняя оболочка. А вот сама женщина… Прослужив ей столько лет, я понимаю, что мои похвалы давно уже истерлись от чрезмерного употребления. И все же я смогу сказать несколько новых слов о ее волосах, которые отнюдь не целиком ее собственные, а потому заслуживают критики. Всевозможными хитростями и стараниями их заставили образовать на лбу десяток легких кудряшек, еще несколько локонов вьются у щек, а остальная масса ниспадает нежными волнами из-под плетеного обода якобы из ее собственных кос, окружающего голову. Я закрываю глаза, чтобы увидеть на внутренней стороне век запечатленный образ, и чувствую, что воздух напоен ароматом мускусных роз и обещанием лета.

— Ну? — слышу я и открываю глаза. — Скажи же хоть что-нибудь. Мы весь день старались. Может быть, несколько строк из Петрарки? Или того, другого, которого ты так любишь цитировать. Как его звали? Что-нибудь о том, как твоя госпожа затмевает и солнечный свет, и радость?

Пожалуй, она чересчур самоуверенна, и я не могу удержаться от того, чтобы немного не подколоть ее. Я, как могу, разыгрываю безразличие.

— Пахнет от тебя очень мило, — говорю я равнодушно. — Если платье и прическа не окажут нужного действия, всегда можно попросить их закрыть глаза.

— Бучино! — Она швыряет в меня оставшимся гребнем, и я вовремя успеваю взглянуть в сторону Коряги, чтобы заметить улыбку, пробежавшую по ее призрачному лицу. Она уже собирает свои баночки и надевает платок, готовясь уйти. Я наблюдаю за ее сосредоточенным лицом: она направляется к двери, и каждый ее шаг заранее выверен.

О деньгах мы не говорили с того самого дня, когда обнаружилась пропажа рубина. Она сама предложила нам помощь, но, сказать по правде, мы задолжали ей — и не только за волосы, но и за различные зелья, которыми она снабжала нас последние несколько дней; наверное, это всякие снадобья, имеющие отношение к тайным местечкам женского тела, и, подозреваю, еще кое-какие штучки, призванные усилить мужскую страсть. Я отношусь к ним неодобрительно, и потому моя госпожа наверняка утаивает это от меня. И хотя Фьямметта уверяет меня, что Коряга охотно подождет до тех пор, пока мы не разбогатеем, я бы предпочел рассчитаться с ней без отлагательства. Я не люблю быть в долгу, и кроме того, постоянное присутствие Коряги в нашем доме только на руку окрестным любителям позлословить, поскольку соседи и так уже распустили языки из-за мужчины, которого приводила моя госпожа, и из-за ватаги шумных юнцов на лодке, устроивших представление у нас под окнами.

Если теперь большинство соседей, завидев меня, переходит на другую сторону кампо, то мой знакомый старик-колодезник по-прежнему болтает со мной — хотя бы затем, чтобы осыпать меня «добрыми советами». Его мнение о Коряге достаточно ясно. «Она чародействует с лоном», — говорит он и крестится, произнося эти слова, потому что все, что так или иначе связано с женским плодородием, с женской кровью, внушает мужчинам подозрение и необъяснимый ужас. Старик сообщает, что родилась она на одном из дальних островов, а в городе появилась юной девочкой, хотя родители ее, похоже, вскоре умерли. Он рассказывает мне историю про то, как однажды, когда она была совсем маленькой и еще что-то видела, она ушла из дома, а нашли ее на Пьяццетте,[11] у Столпов правосудия: она сгребла золу из остывшего костра, где накануне сожгли содомита. Дома она приготовила из этой золы кашицу, примешав к ней настой разных целебных трав и растений, и в тот же день исцелила соседку, страдавшую от мучительных припадков. Россказни подобного рода бесконечно передаются из уст в уста, и уже нельзя понять, что в них — правда, а что — приукрашено, однако воздействие их таково, что в мыслях возвращаешься к ним, уже не подвергая сомнению их содержание. После того случая, продолжал колодезник, если какая-нибудь женщина в округе заболевала, то никогда не посылала за лекарем, а звала ворожею. Наверняка это делали из страха, что тех, кого колдунья не лечила, она могла запросто сжить со свету. Судя по его рассказам, чем больше людей она исцеляла, тем увечнее делалась сама, и чем яснее прозревала она внутренним оком, тем хуже видели ее глаза.

Хотя я не очень-то боюсь всяких зловещих толков, которые ведутся вокруг ведьм (всякий, кому выпали мучительные страдания, примет помощь от кого угодно), я не знал еще ни одного целителя, который бы не притворялся мудрее, чем он есть на самом деле; кроме того, я видел слишком много куртизанок, пристрастившихся к любовным заклинаниям, которые якобы помогают в работе, привораживая мужчин, да и привороты эти — поскольку они порождают зависимость как у мужчин, так и у самих женщин, — едва ли кому помогают. Было бы крайне неучтиво полагать, что доброта Коряги к нам исчерпывается исключительно ожиданием выгоды, но здесь важно другое: мы вполне обойдемся и без помощи ее чар. Разумеется, если я остаюсь у дел.

Она успела спуститься по лестнице, вышла за дверь и медленно зашагала по улице, и тут я настиг ее. В городе я бы уже не угнался за ней, потому что, хотя ее глаза не служат ей, она научилась видеть ушами. Поэтому она узнает топот моих плоских ног и оборачивается, и я вижу ее настороженное лицо.

— Бучино?