рокочущим голосом, прижав подбородок к груди.
Недавно во всем городе передавали из уст в уста, что откуда-то из деревни явился буйный сумасброд с огненнорыжими волосами. Обнажив жилистое тело, он вскарабкался на каменные плечи святого Павла и, держа в одной руке череп, а в другой — распятье, принялся поносить Папу за его пороки и злодеяния и пророчил разграбление Рима в ближайшие две недели. Но прорицание — может, у него, конечно, и был божественный дар — оказалось неточным; с тех пор прошло уже два месяца, и пророк все еще сидит в тюрьме.
— Как? Асканио, неужели ты и впрямь думаешь, что если бы в Риме изменились нравы, то беда обошла бы нас стороной? Тебе бы следовало внимательнее читать сочащиеся ядом листки, которые сам печатаешь. Тому уж много десятилетий, как наш город погряз в пороке! И грехи Папы Климента ничуть не страшнее, чем грехи доброй дюжины святейших казнокрадов, что сидели на престоле до него. Мы расплачиваемся не за слабость веры, а за слабость политики! Нынешний император не терпит возражений ни от кого, и любого Папу, который бросит ему вызов — а тем более, если он из рода Медичи, — неизбежно припрут к стенке и схватят за яйца.
Он усмехнулся и отхлебнул еще вина. Снова послышались вопли. Кто это — опять купец? Или уже банкир? Или толстый нотариус, у которого дом больше, чем брюхо? Он наживался, кладя себе в карман часть от каждой взятки, которую переправлял в папские сундуки. Обычно на улице голос его напоминал блеяние холощеного козла, но в час смертных мук все люди кричат одинаково.
Асканио затрясся.
— Бучино, есть у тебя что-нибудь ценное, с чем ты бы не хотел расстаться?
— Ничего, кроме мужского достоинства, — ответил я и подбросил к потолку парочку медных коробочек.
— Все время отшучиваешься? Не удивительно, что она тебя любит. Хоть ты всего лишь уродливый пьянчужка, я знаю десяток людей в Риме, которые охотно поменялись бы с тобой местами — даже сейчас. Ты везучий малый.
— Это везучесть отверженного… — сказал я. Странно — мы на краю гибели, и вдруг слова правды словно сами просятся на язык. — С того первого мгновенья, когда мать взглянула на меня и от ужаса потеряла сознание, — продолжил я, ухмыляясь.
Асканио поглядел на меня, потом задумчиво покачал головой.
— Бучино, ты для меня — загадка. При твоих-то кривых ножках да большой башке ты — заносчивый нахал. Знаешь, что говорил о тебе Аретино? Что само твое существование — уже вызов Риму, потому что в твоем уродстве больше правды, чем во всей его красоте. Любопытно, что бы он сказал о том, что сейчас творится? Ведь знал он, что это произойдет, сам помнишь, и говорил об этом в своем последнем «пророчестве», когда поливал грязью Папу.
— Все равно его сейчас здесь нет. Иначе обе стороны попытались бы сжечь его перо.
Асканио ничего не ответил, его голова бессильно упала на стол. В прежние времена он до глубокой ночи горбатился над станком, отпечатывая свеженькие злободневные листы, чтобы город всегда знал, что творится в его недрах. Ему нравилось окунаться в самую гущу событий, наверное, при этом он ощущал свою причастность к ним. Но зловонная тюремная камера высосала из него силы и напитала горечью. Он застонал и встряхнулся.
— Мне пора. — Он все еще дрожал.
— Можешь пока остаться у нас.
— Нет-нет, не могу… Я… Мне надо идти.
— Ты вернешься к станку?
— Н-н… не знаю. — Он уже поднялся и двинулся к выходу, жилистый, мускулистый, подвижный, глаза замечают любую мелочь. Крики нашего соседа уже перешли в череду диких прерывистых стонов. — Знаешь, что я сделаю, когда все это кончится? Унесу подальше отсюда ноги и буду работать сам на себя. Хоть узнаю, что такое достойная жизнь.
Но, судя по творившемуся вокруг, достойной жизни настал конец. Взгляд Асканио снова обежал комнату.
— Бежим со мной, Бучино. Ведь ты так ловко считаешь, а этими жонглерскими пальцами ты быстро приноровишься набирать буквы. Сам подумай. Пусть ты уцелеешь на сей раз, но даже лучшая шлюха больше нескольких лет не протянет. Мы бы с тобой неплохо спелись. У меня есть денежки, а ты, с твоей-то смекалкой, найдешь безопасный путь по закоулкам, и мы выберемся отсюда целехонькими!
В доме послышался шорох — кто-то встал и ходил. Не успел я найтись с ответом, Асканио уже оказался у двери. Он снова покрылся испариной и хрипло дышал. Я проводил его до ворот и, по старой дружбе, объяснил ему, как незаметно добраться до Сан-Спирито, где еще вчера возвышалась городская стена, а сейчас зиял провал. Если он хотя бы туда доберется, тогда надежда на спасение будет.
За воротами, во мраке ночи, лежала пустая площадь.
— Удачи, — напутствовал я Асканио.
Держась вплотную к стене и опустив голову, он быстро зашагал и вскоре скрылся за углом, а мне вдруг пришло в голову, что больше я никогда его не увижу.
Вернувшись в кухню, я заметил на полу под столом какой-то предмет. Должно быть, он выпал из-под куртки у Асканио, когда тот вставал. Я нырнул под стол, и у меня в руках оказалась небольшая матерчатая сумка. Из нее выскользнула книжечка в алом кожаном переплете — сонеты Петрарки, с золотым тиснением букв поверх безупречно гладкой кожи, с серебряными уголками. Переплет скреплял тонкой работы серебряный барабанный замок с набором цифр на боку. Это была книжка, достойная библиотеки какого- нибудь ученого, и типографская диковинка, которая послужила бы лучшей рекомендацией для печатника в чужом городе. Я уже собирался броситься вслед Асканио, но вдруг снаружи послышались чьи-то шаги. Я едва успел спрятать находку под камзол, как на пороге кухни показалась моя госпожа.
На ней была изрядно помятая шелковая сорочка, волосы, падавшие на спину, были чудовищно всклокочены, а кожа вокруг губ покраснела и распухла от жесткой испанской щетины. Зато глаза у нее светились. Это было одно из важных умений моей госпожи — создавать видимость, будто бокал ее осушается с такой же быстротой, как у всех остальных, на деле же сохранять трезвую голову до тех пор, пока мужская похоть не перемешается с винными парами.
— Я слышала чьи-то голоса. — Она оглядела беспорядок на кухне. — Кто здесь был?
— Асканио. Он возвращался из мастерской Джанбаттисты. Художника схватили, а его работы уничтожили.
— О! А Маркантонио и его станок? О них что-нибудь известно?
Я покачал головой.
— Боже мой… — Она подошла к столу, села там, где недавно сидел Асканио, и положила руки ладонями на стол. Медленно повела головой из стороны в сторону, разминая шею и словно приходя в себя после долгого сна. Это движение мне хорошо знакомо: иногда, после особенно тяжелой работы или после долгой ночи, она просит меня забраться на скамью, встать у нее за спиной и растереть плечи. Но не сегодня.
— Где Адриана?
Я показал на буфет.
— Спит клубочком вместе с близнецами.
— Спит как на иголках, все время мечется, будто продолжает драться. — Она умолкла. Я больше ничего не спрашивал. Я никогда не спрашиваю. Поэтому, наверное, она мне многое рассказывает. — Ты бы его видел, Бучино! Испанец во всем, до самых чресл. Так старался не ударить лицом в грязь, что чуть не надорвался. Сам, наверное, изнемог от собственной удали. Мне показалось, он даже обрадовался, что наконец кто-то другой все берет в свои руки. — Она слегка улыбнулась, но веселья в этой улыбке не было. Надо думать, крики с улицы проникали в спальню сквозь ставни на окнах точно так же, как и в кухню. — Но он молод, хотя под грязью и копотью это не сразу заметишь, и я сомневаюсь, что мы можем ввериться его защите надолго. Нам нужно снестись с кардиналом. Он — наша единственная надежда. На дружбу остальных можно рассчитывать лишь в дни веселья, но он… если только он жив, — а войска императора наверняка его и пальцем не тронули, потому что это он защищал интересы императора в папской курии, —
