привратник усмехается при виде меня (наверняка есть миллион способов подшутить над карликом, который пришел навестить ведьму), но, похоже, не все люди, исполняющие низкую работу, сами становятся низкими, какая бы мысль ни мелькнула у него в голове, он оставляет ее при себе. Он проводит меня в маленький внутренний дворик, где меня поджидает другой человек, и тот ведет меня за какую-то дверь, и мы спускаемся по одному, второму, а затем еще и третьему маршу ступеней. Дневной свет, хотя бы скудно проникавший сквозь верхние окошки, по мере спуска меркнет. Там, глубоко под землей, царит вечная ночь. Внизу меня поджидает третий привратник. Он толст, как бочонок, а разит от него так же, как от узников, хотя скорее это вонь от кислого пива, чем от его собственного нечистого тела. Он глядит на меня как на таракана, пока я не выкладываю на стол кошелек. Тогда он высыпает его содержимое и делит монеты на три кучки. Три тюремщика — три кучки. Он пересчитывает монеты, потом с ухмылкой смотрит на меня:
— А где остальные?
Было время, когда детины его роста и толщины нагоняли на меня страх и силой кулаков, и тупостью мозгов. Но сейчас я никого не боюсь. Сейчас они для меня — всего лишь говорящие куски мяса. Да приберет Господь их души… если сумеет их найти.
— У тебя в заднице, — отвечаю я.
На миг он мрачнеет и издает рычанье, словно вот-вот размозжит мне голову об стену, но вдруг разражается смехом, подходит ко мне и хлопает меня по плечу, словно я его давно потерявшийся брат. Неожиданно он становится услужливым, предлагает вина, добывает откуда-то свечи и, ведя меня в камеру, несет табурет, чтобы мне не пришлось сидеть на холодном полу.
Я иду вслед за ним по черному коридору. Мы проходим мимо дверей десятка тесных камер, величиной каждая со свиной загон. Тусклое пламя от двух свечей тюремщика иногда выхватывает из темноты чью-то фигуру, скорчившуюся на полу, но лиц узников мне не видно. Вдруг звук моих собственных шагов начинает казаться мне куда страшнее, чем свирепый вид привратника. Тьма, зловоние, сырость. Боже мой, да как можно бояться смерти, если все это считается жизнью? Тюремщик отсчитывает двери, чтобы не ошибиться камерой, и ставит на пол свечи, чтобы отомкнуть замок.
Я захожу в камеру. Вначале мне кажется, что там никого нет. А потом, привыкнув к мраку, я различаю маленькую фигуру, сидящую на тюфяке в дальнем конце каморки, лицом к стене. Она… как мне ее теперь называть? Ведь она для меня больше не Коряга! Она, Елена, не поднимает головы и не оборачивается, когда я вхожу. Я смотрю на тюремщика, но тот лишь пожимает плечами, ставит рядом со мной табурет и одну из свечей, а потом с лязгом захлопывает за собой дверь. В замке громыхает ключ.
Я подхожу к ней ближе, ставлю свечу так, чтобы разглядеть ее лицо. Глаза у нее в жутком состоянии — это я вижу сразу. Они страшно распухли, один глаз почти заплыл, другой подергивается и гноится, она непрерывно моргает им.
— Елена?
Никакого ответа.
— Елена! Ты меня видишь? Я здесь. Прямо перед тобой.
Она наклоняет голову набок и слегка хмурится:
— А! Кто же это — дьявол или пес?
А поскольку мы никогда не были настолько дружны, чтобы смеяться над чем-нибудь вместе, на миг я пугаюсь, что это не шутка, а безумие.
— Нет, это я. Я, Бучино. — Я перевожу дух. — Помнишь?
Она прокашливается.
— Ну, тогда теперь тебе лучше носить белое и ходить прямо, иначе тебя можно принять за них обоих.
Тут я невольно разражаюсь смехом, но страх у разных людей проявляется по-разному. Откуда-то, наверное из соседней камеры, доносится звук глухого удара, а потом слышится женский стон.
— Ты… я… Как ты чувствуешь себя?
На ее лице появляется полуулыбка-полунасмешка. Каждую из этих гримас я видел раньше — уже тысячу раз, но почему-то сейчас у меня к горлу подкатывает ком.
— Я же ведьма, сам знаешь. Но почему-то не могу вылететь в окно, на свободу.
— Да… но здесь же нет окна, — возражаю я мягко.
Она нетерпеливо прищелкивает языком.
— Сама знаю, Бучино. Как же ты сюда проник?
— С помощью денег. Фьямметта обратилась за помощью к своей вороне, а потом мы подкупили стражу.
— А-а.
— Мы бы подкупили и судей… Ну, хотя бы попытались, чтобы они… Да только…
— Да только те — ни в какую. Да-да, я знаю. Они очень гордились собственной суровостью.
— Но в народе говорили, что ты им не уступала умом.
Она пожимает плечами:
— Она божилась, будто видела, как из моего окна вылезает пес-дьявол, но всем известно, что она дальше носа своего не видит, и на суде я это проверила. Она не смогла отличить судью от статуи, что стояла рядом с ним.
Вспоминая об этом, она криво улыбается. Теперь в каморке делается светлее — или просто мои глаза привыкли к темноте. Лицо у нее выпачкано, но поток слез, сочащихся из одного глаза, проделал дорожку в этой грязи. Мне хочется рукой вытереть ей щеку. Я гляжу, как она силится прогнать боль, морщится.
— Тебе ведь приносили еду, которую мы присылали, да?
Она кивает, хотя непохоже, что она сытно ела в последнее время.
— А тебе говорили, что это от нас? Мы ведь делали для тебя все, что могли.
— Мне говорили, что у меня объявился благодетель. — Она произнесла это слово как-то торжественно-насмешливо. — Благодеяния — в ответ на злодеяния. А потом они сказали: добро в ответ на зло, потому что думали, что я ничего не поняла. Они думали, что записи в моей книжке сделаны дьяволом, пока я не раскрыла им код. Кое-что даже зачитали на суде — это оказался рецепт средства от запора. Пожалуй, нужно было потребовать с них плату за лечение!
— Вряд ли им помогло бы это средство. Некоторых людей от говна так и распирает.
Она усмехается моей грубости.
— Как она поживает? Фоскари уже уплыл?
— Да, — отвечаю я. — А она… Ей без тебя очень тяжело.
— Ничего, — говорит она и снова часто моргает. — У нее же остался ты.
Я вижу, как ее лицо снова искажает боль. Я перевожу дыхание.
— А что с твоими глазами, Елена? Что с ними происходит?
— Воспаление. Это из-за стекол. Оно у меня уже много лет. Обычно я пользовалась одним лекарством — жидкостью, которая успокаивала раздражение. А без нее… тебе, наверное, приятно будет узнать, что я не вижу почти ничего.
— Нет! — воскликнул я. — Нет, мне это не доставляет ни малейшей радости!
Из соседней камеры вновь доносится глухой стук, а затем стоны — на сей раз громче. А потом откуда-то из-за стены слышатся частые громкие проклятья — словно безумный хор.
Она поднимает голову, прислушиваясь к этим звукам.
— Фаустина? Не бойся. Ты в безопасности. Ляг, попробуй уснуть. — Голос ее звучит очень мягко, он похож на тот, что рассказывал о стеклянных душах карлику, захлебывавшемуся болью. Она снова оборачивается ко мне. — Она бьется головой о стену. Говорит, что это отбивает все мысли.
Стоны переходят в хныканье, а потом замирают. Мы сидим, вслушиваясь в наступившую тишину.
— Я… я принес тебе кое-что.
— Что же?
— Вытяни руку.
Она вытягивает ее, и тут я замечаю кровавые отметины, оставленные пыточными веревками на ее запястьях и выше.
— Это сладкие пирожки Мауро. В каждом — особая начинка из сиропа, он поможет тебе.
— А кто отмерял дозу? — И она чуть запрокидывает голову. Как мне знакомо это движение…
