Ни один из них не взглянул на «Ровер».
Вот и гараж. Один гараж. А Мария помнит два.
— Когда я ехала туда, — оправдывается Мария, — я не смотрела по сторонам, было не до того. А на обратном пути я была пьяна. Но я все-таки вспомню. Точно, был второй гараж.
— Шоссе на Мадрид, — говорит Пьер. — Ты не могла ошибиться.
Вот он, второй гараж. Пьер едет почти так же медленно, как она ночью.
— Потом — такое большое одинокое строение, мастерская, что ли.
— Вон она. Не волнуйся так, — откликается Пьер.
Он говорит мягко, с нежностью. Ему очень жарко.
И, наверное, страшно. Ни Пьер, ни Мария не оборачиваются, и Клер на заднем сиденье примолкла.
Вот и мастерская. Она открыта. В раскаленном воздухе визжит электропила.
— А дальше, кажется, домики, совсем маленькие.
Вот и они, низкие, приземистые; у калиток стоят ребятишки и смотрят на машины. Никто больше не думает о том, который час. Какой угодно предполуденный час. Кончились домишки, и нет больше никакой тени над полями. Только мимолетные тени проносящихся в небе птиц.
Пшеница ни о чем не напоминает. Никакого ориентира не видно. Ничего, кроме золотистых колосьев в слепящем свете.
— Я долго ехала через эти поля, — вспоминает Мария. — Четырнадцать километров, я же тебе говорила.
Пьер смотрит на приборный щиток. Шепотом высчитывает расстояние, которое они проехали.
— Еще пять, — говорит он, — пять километров. Скоро будем там.
До слез всматриваются они в поля, слегка вздымающиеся холмами на горизонте. Однообразно серое небо над ними. Телеграфные провода тянутся насколько хватает глаз вдоль шоссе на Мадрид. Машин мало — мало охотников ехать по такой жаре.
— Дорога нигде не сворачивала? — спрашивает Пьер.
Она отвечает, кажется, да, она помнит поворот, но она не свернула. И потом ехала все время прямо до проселка.
— Все прекрасно, — говорит Пьер. — Развилка уже близко. Смотри туда, налево. Смотри хорошенько, Мария.
Они переговариваются очень спокойно — наверно, из-за Жюдит. Может быть, и из-за Клер тоже. Жюдит что-то напевает, веселая, отдохнувшая, ей больше не страшно.
— Он умер от жары, все кончено, — твердит Мария.
Дорога слегка идет вверх.
— Ты помнишь? Помнишь этот подъем, Мария?
Да, она помнит. Шоссе действительно шло вверх, едва заметно, и сразу за подъемом была развилка, дорога уходила влево, вот сейчас они увидят ее, сразу за гребнем, и увидят еще поля, еще и еще пшеницу, без конца, без края.
— Это глупо. Это бессмысленно! — кричит Мария.
— Нет, — отвечает Пьер, — да нет же.
Еще пшеничные поля — вот они. Раскинулись до горизонта, не такие однообразно золотистые, как те, прежние. Там и сям пестреют среди колосьев огромные яркие цветы. И тут подает голос Клер.
— Здесь, — говорит она, — уже начали жать.
VII
— Проклятье! — кричит Мария.
Пьер останавливает «Ровер». Жюдит прислушивается, пытается понять. Но все молчат, и она отвлекается на что-то.
— Посмотри еще, — просит Пьер. — Мария, пожалуйста.
Дорога уходит влево, прямо линией сбегает вниз, в долину. Она пока безлюдна.
— Это тот самый проселок, — говорит Мария. — Жнецы еще далеко отсюда, до них метров пятьсот и в одну сторону от дороги, и в другую. Они доберутся до него не раньше вечера. Вот видишь, Клер.
— Конечно, — соглашается Клер.
И Мария вдруг до мелочей узнает эту дорогу, ее плавный, такой плавный изгиб; и именно такой ширины она была, и вот так неповторимо пряталась среди колосьев, и свет, даже свет узнает Мария. Она берется за бутылку коньяка, которая по-прежнему лежит в кармашке. Пьер удерживает ее руку. Мария послушно кладет бутылку на место.
— Он лег в поле, — говорит она, — кажется, там, — и показывает куда-то, но разве найдешь то самое место в океане пшеницы? — Он лег, чтобы дождаться полудня. Но так много времени прошло, где же он теперь?
— Кто? — спрашивает Жюдит.
— Один дядя, — объясняет ей Клер, — который должен был поехать с нами в Мадрид.
Пьер медленно трогает машину с места. Проезжает несколько метров по шоссе, потом, все так же медленно, сворачивает на проселок. Отчетливо видны две колеи от автомобильных колес, переплетенные с другими следами: здесь проехали телеги.
— Колеса «Ровера», — говорит Пьер.
— Ты видишь, видишь, — твердит Мария. — Колосья в полдень, наверно, совсем не дают тени. Он умер от жары.
Жара и правда сильная, очень сильная. Проселок давно высох. Следы колес «Ровера» и телег запечатлелись на нем до следующий грозы.
— Ах, как все глупо, — вздыхает Мария. — Это было здесь. Вот здесь.
Уже немного за полдень, совсем немного.
— Замолчи, Мария, — просит Клер.
— Я молчу.
А огромные цветы на поле выпрямляются, там и сям, на больших прямоугольниках золотистой пшеницы, разделенных такими же проселочными дорогами, которые точно так же полого сбегают в долину. Это жнецы, они смотрят на подъезжающую машину и думают: что это здесь забыли туристы, верно ошиблись на развилке. Встали, прервали работу, и все теперь смотрят на «Ровер».
— Они на нас смотрят, — предостерегает Клер.
— Мы хотим отдохнуть немного в стороне от шоссе, — говорит Пьер, — потому что не спали ночью из-за грозы. В отеле не было свободных комнат, ты ведь помнишь, Клер?
— Помню.
Жюдит тоже смотрит на жнецов. Своей четырехлетней головкой пытается что-то осмыслить. С колен Клер ей хорошо видно все вокруг до самой долины.
Мария вспомнила, точно вспомнила место. Дорога ныряет в ложбинку, жара здесь неподвижна, и каждая клеточка тела становится источником пота.
— Еще метров двадцать. Езжай по следам колес. Я покажу.
Пьер едет дальше. Жнецы по-прежнему стоят и смотрят на машину. Этот проселок никуда не ведет. Это их дорога через их поля. Они с удивительной точностью окружили по периметру большой четырехугольник, в центре которого упал — вот уже семь часов назад — Родриго Паэстра. Они начали жатву внизу, в долине. И постепенно поднимаются к автостраде; к вечеру они доберутся до нее.
Ложбинка углубляется, теперь дорога ниже пшеничного поля. Они не видят больше жнецов, только их головы, головы, застывшие в напряженном внимании.
— Надо остановиться, — говорит Мария.
Пьер останавливается. Жнецы не двинулись с места. Но кто-нибудь из них наверняка подойдет к «Роверу».
