— Когда же это кончится? — вздыхает Пьер. — Зажечь лампу, Мария?
— Не стоит. По-моему, так даже лучше.
— По-моему тоже, — опять отзывается Клер.
И умолкает. Мария знает: Пьер надеется, что она уснет. Он не курит больше, лежит у стены неподвижно. Но Клер опять говорит.
— Завтра днем, — напоминает она, — надо будет заказать комнаты в отеле в Мадриде.
— Да, надо будет.
Она зевает. Пьер и Мария ждут, когда ее сморит сон. Льет дождь. Интересно, а можно ли умереть от того, что на тебя обрушилась гроза, если очень, очень этого хочешь? Может быть, этомертвое тело Родриго Паэстры видела Мария на крыше?
Мария знает, что Пьер не спит, что он прислушивается к ней, Марии, своей жене, что его тяга к Клер, его желание замутнено сейчас воспоминаниями о ней, о жене, омрачено страхом, как бы она о чем-то не догадалась, что ему не по себе от мысли о сегодняшнем одиночестве Марии, его жены: он ведь не забыл, чем они были друг для друга в прошлом.
— Ты спишь?
— Нет.
Оба говорят очень тихо. Прислушиваются, ждут. Да, на этот раз Клер уснула.
— Который час? — спрашивает Мария.
Дождь перестал, снова проходит дозор, и Родриго Паэстра тоже, конечно, слышит его. В свете огонька сигареты, которую он только что зажег, Пьер смотрит на часы.
— Двадцать минут двенадцатого. Хочешь сигарету?
Мария хочет, спасибо.
— Уже светлее, — замечает Пьер. — Может быть, распогодится. На, Мария держи.
Он протягивает ей сигарету. Оба привстают, чтобы он поднес огонь, потом ложатся снова. В конце коридора Мария видит темно-синий экран открытой балконной двери.
— Такие ночи долго тянутся, — говорит Пьер.
— Да. Постарайся уснуть.
— А ты?
— Я бы с удовольствием выпила стаканчик мансанильи. Но это невозможно.
Пьер медлит с ответом. Снова налетает дождь, несильный, мелкий, накрывает Родриго Паэстру. С улицы слышны голоса, кто-то напевает, смеется. Опять дозор, в который уже раз. А в коридоре царит тишина и покой.
— Может, ты попытаешься пить немного меньше, Мария? Хотя бы, пока мы здесь?
— Нет, — отвечает Мария. — Больше.
Запах земли поднимается с улиц, неиссякаемый запах слез и его неразлучный спутник — запах мокрой, налитой спелостью пшеницы. Почему она не скажет ему наконец: «Пьер, это нелепо, но Родриго Паэстра там. Там. Там. И как только рассветет, его схватят»?
Но она молчит. Говорит он:
— Ты помнишь? Помнишь Верону?
— Да.
Если Пьер протянет руку, то коснется волос Марии. Он сам заговорил о Вероне. Они любили друг друга всю ночь в какой-то ванной комнате в Вероне. Тоже была гроза, тоже лето и переполненный отель. «Иди ко мне, Мария». Он все удивлялся: «Когда же, когда я насыщусь тобой вдоволь?»
— Дай мне еще сигарету, — просит Мария.
Он подает ей сигарету. На этот раз она не приподнимается.
— Я напомнил тебе о Вероне, понимаешь, я ничего не мог с собой поделать.
Запах земли и пшеницы волнами втекает в коридор. Купается в этом запахе отель, купается городок, Родриго Паэстра и два мертвеца, и неиссякаемое, но такое ненужное воспоминание о ночи любви в Вероне.
Клер крепко спит. Вдруг она поворачивается во сне и стонет — от запахов уснувшего города и от того, что случилось совсем недавно, от рук Пьера, что ласкали ее тело еще сегодня. Пьер тоже слышит стон Клер. Все прошло. Клер опять спокойно спит. И Мария, лежа рядом с Пьером, слышит только сонное детское дыхание, заглушаемое то и дело шагами полицейских, — поразительно, до чего они пунктуальны, все пунктуальнее по мере того, как близится утро.
— Ты не спишь?
— Нет, — отвечает Мария. — Скажи мне, который час.
— Без четверти двенадцать, — он медлит. — На, возьми еще сигарету.
— С удовольствием, спасибо. А в котором часу светает в Испании?
— В это время года очень рано.
— Я хотела тебе сказать, Пьер.
Она берет у него сигарету, которую он ей протягивает. Ее рука чуть дрожит. Он снова вытягивается на полу и только тогда спрашивает:
— Так что ты хотела сказать мне, Мария?
Пьер долго ждет ответа, но ответа нет. Он не настаивает. Оба курят, лежа на спине: бокам больно от плиток пола. Спине тоже, но все-таки полегче. Нельзя скинуть край одеяла Жюдит, которым она накрыта, чтобы не остаться беззащитно доступной под взглядом Пьера. Можно только пытаться закрыть глаза после каждой затяжки, потом снова открывать их, не шевелиться и молчать.
— Хорошо еще, что мы нашли этот отель, — нарушает молчание Пьер.
— Да, хорошо.
Он курит быстрее ее. Его сигарета догорела. Он гасит окурок об пол в узеньком свободном пространстве, оставшемся между ним и Марией в этом коридоре, среди неподвижных спящих тел. Ливни теперь короткие, не дольше вздоха Клер.
— Ты ведь знаешь, Мария. Я тебя люблю.
Сигарета Марии тоже догорает, и она гасит ее так же, как Пьер, об оставшуюся свободной плитку пола.
— Я знаю, — говорит она.
Что происходит? Что будет дальше? Вправду ли гроза кончается? Налетают ливни, словно ведра воды выплескивают на стеклянную веранду, на крыши. Стук капель, шум дождя длится всего несколько секунд. Надо было уснуть, пока гроза не разбушевалась снова. Смириться с мыслью о том, что ночь потеряна, пока не настала эта минута.
— Тебе надо поспать, Мария.
— Да. Но такой шум.
Она могла бы сделать это, могла бы перекатиться на бок, и все ее тело прижалось бы к нему. Они бы встали. Ушли бы вдвоем далеко-далеко от спящей Клер, и воспоминание о ней становилось бы все бледнее по мере того, как проходила бы ночь. Он это знает.
— Мария. Мария. Ты моя любовь.
— Да.
Она так и не двинулась с места. На улице опять свистят, и кажется, что скоро рассвет, что он все ближе, ближе. Нет больше молний, только слабые, далекие сполохи. Опять стонет Клер, преследуемая воспоминанием о руках Пьера, сжимающих ее бедра, такие беззащитно доступные. Но к этому можно привыкнуть, как к мягкому поскребыванию сонного дыхания детей. И запах дождя окутывает желание Клер, размывает его неповторимость, сводит его вровень с желанием, что бушует этой ночью в городке.
Мария тихонько привстает, чуть поворачивается к Пьеру, замирает и смотрит на него.
— Это так нелепо, но я видела Родриго Паэстру. Он там, на крыше.
Пьер спит. Он уснул сразу, как ребенок. Мария вспоминает, что он всегда засыпал так.
Спит. Это до того несомненно, что хочется улыбнуться. А разве она не была заранее в этом уверена?
Она еще приподнимается. Он даже не шелохнулся. Она встает на ноги, слегка коснувшись его тела, погруженного в сон, освобожденного, одинокого.
