Но ни Сюзанна, ни Жозеф не предлагали ей продать патефон, Сюзанна просто не хотела брать это на себя. Она предоставляла Жозефу решать этот вопрос. Впрочем, истинная причина, почему мать хотела продать патефон, так и оставалась неясной: то ли ей захотелось в последний раз продемонстрировать свою власть над Жозефом, то ли она действительно собиралась ехать в Кам и обложить там землемеров недельной осадой. Постепенно она стала говорить о продаже патефона, как о деле решенном, словно все давным-давно были с этим согласны и не договорились лишь о том, когда именно они с ним расстанутся.
— Раньше мы как-то об этом не думали, — говорила мать, — но у нас ведь два патефона, а у Жозефа нет даже одной пары приличных сандалий.
Прошло три дня, и она уже планировала свое будущее с учетом денег, вырученных от продажи патефона, точно так, как раньше она распоряжалась пятью гектарами, кольцом мсье Чжо, не говоря уже о плотине, которая столько время была ее путеводной звездой.
— В нашем положении одного патефона и то много, а уж два, сказать кому, так не поверят… Самое удивительное, что мы раньше об этом не подумали.
Впрочем, вскоре она уже была не так твердо уверена, что с деньгами, вырученными за патефон, поедет в Кам и покажет им, где раки зимуют. Помимо Кама появились и другие идеи. Она стала говорить, что патефон у них такой замечательный, что стоит, наверно, не меньше, чем «ситроен», и вполне возможно, на вырученные деньги удастся заменить хотя бы половину крыши на их бунгало да еще прожить недели две в гостинице «Централь». Две недели, в течение которых — но об этом она ни разу не упомянула — ей, может быть, удастся еще раз продать брильянт мсье Чжо.
Что касается Жозефа, то патефон его не волновал нисколько, как, впрочем, не волновало и ничто другое, имеющее отношение к здешней жизни. Он не был ни «за», ни «против». И все же в один прекрасный день, возможно, из-за постоянных разговоров матери, а скорее всего просто потому, что ему захотелось развлечься, он решил поехать в Рам и продать его. Во время завтрака, перед тем, как встать из-за стола, он объявил:
— Еду загонять патефон.
Мать ничего не сказала, только посмотрела на него полными ужаса глазами. Раз он соглашался продать патефон, значит, он мог без него обойтись, и тогда с отъездом он решил бесповоротно. Видимо, он точно знал и дату отъезда, знал еще тогда, когда пришел за ними в гостиницу «Централь».
Жозеф взял патефон, засунул его в сумку, положил сумку в машину и уехал в направлении Рама, ни словом не обмолвившись о том, каким образом он собирается его продать. Один только потрясенный капрал поглядел вслед этому странному инструменту, ни одного звука которого он никогда не слышал.
Вот таким образом патефон и покинул бунгало, и никто даже не пожалел о нем. Жозеф вернулся вечером с пустой сумкой и перед тем, как сесть за стол, протянул матери банкноту.
— Вот возьми, загнал его этому прохвосту, папаше Барту, наверняка за полцены, но ничего другого я придумать не мог.
Мать взяла банкноту, унесла ее к себе в комнату и вернулась обратно. Потом она подала ужин, и все пошло, как прежде, за тем исключением, что мать не притронулась к еде. В конце ужина она заявила:
— Не поеду я в Кам, не хочу видеть этих шакалов, лучше я сохраню эти деньги, а то получится то же, что и с банком.
— Это самое лучшее, — очень ласково сказал ей Жозеф.
Мать изо всех сил старалась говорить спокойно. На лбу у нее выступила испарина.
— Все равно эта поездка будет совершенно бесполезной, — продолжала она. — Пусть это будут мои деньги, — она неожиданно расплакалась, — хоть в кои-то веки мои, и только мои.
Жозеф поднялся и встал перед матерью.
— Будет этому конец, черт возьми? — голос у него был низким и ласковым, словно он говорил сам с собой. Словно твердая уверенность в том, что он уедет и будет счастлив, имела и обратную, скрытую, неприятную для него сторону, о которой они не знали. Возможно, и он тоже достоин был жалости. Мать, казалось, удивил ласковый тон Жозефа. Она смотрела на него, внезапно успокоившись, а он стоял прямо перед ней, пристально глядя на нее.
— Почему ты продал патефон, Жозеф? — спросила мать.
— Чтобы нам нечего было больше продавать. Чтобы быть в этом уверенным. Если бы я мог поджечь бунгало, с каким бы удовольствием я это сделал, черт меня побери!
— Но есть еще «ситроен», — напомнила Сюзанна.
— Да, кто же будет водить «ситроен»? — спросила мать.
Жозеф ничего не ответил.
— И еще брильянт, его тоже надо продать, — резко сказала Сюзанна, — хоть мы и не говорим о нем, но это не значит, что нам его не надо продавать.
Впервые после возвращения из города они заговорили о брильянте. Мать перестала плакать и вытащила кольцо из-за пазухи. С тех пор как она вернулась, она носила его на шее, на тесемке вместе с запасным ключом.
— Не знаю, зачем я ношу его, — лицемерно сказала мать, — ведь он столько стоит.
— Ты лучше объясни, зачем ты вешаешь кольцо на шею? — спросил Жозеф. — Ты что, не можешь носить его на пальце, как делают все, а?
— Тогда я все время буду его видеть, — ответила мать, — а смотреть на него мне противно.
— Это неправда, — сказала Сюзанна.
Притулившийся в углу столовой капрал впервые увидел брильянт. Брильянт не произвел на него ровным счетом никакого впечатления, он только протяжно зевнул. Вряд ли он подозревал, что все, чем они теперь владели, были он да этот брильянт.
Я пошел в кино, — рассказывал Жозеф Сюзанне. — Я сказал себе, что иду в кино, чтобы найти себе женщину. Кармен мне осточертела, — когда я ложился с ней в постель, особенно в этот последний раз, мне казалось, что я сплю со своей сестрой. С некоторых пор я немного разлюбил кино. Я понял это почти сразу после нашего приезда. Когда я уже оказывался там, мне было хорошо, но всякий раз я заставлял себя идти туда, не то что раньше. Словно у меня появился какой-то выбор. Словно я зря потратил много времени и больше не мог этого делать. Но поскольку я все равно не знал, что именно я должен делать, если не пойду в кино, я в конце концов все же шел туда. Об этом ты ей тоже не забудь сказать, я стал меньше любить кино. А может быть, в конце концов я бы и ее саму стал любить меньше. Когда я сидел в зале, я все надеялся до последней минуты, до самого начала фильма, что я все-таки пойму, что я должен делать, вместо того чтобы сидеть здесь. Но мне так ничего и не приходило в голову. Когда же свет гас, зажигался экран и все затихали, я становился прежним, я уже больше ничего не ждал, и мне было хорошо. Я все это тебе рассказываю для того, чтобы ты могла вспоминать обо мне и о том, что я тебе рассказывал, когда я уеду. А я уеду, даже если она из-за этого умрет. По-другому я уже поступить не могу.
Я ошибся. Я встретил ее именно в кино. Она опоздала, пришла, когда свет уже погас. Мне бы хотелось ничего не забыть, рассказать тебе все, абсолютно все, но я не уверен, сумею ли. Я не сразу рассмотрел ее. «Ну вот, рядом со мной села женщина», — сказал я себе, как обычно. Она была не одна. С ней был мужчина. Он был справа от нее, а я слева. Слева от меня не было никого, я сидел с самого краю. Теперь я уже не очень уверен, но, мне кажется, на первые полчаса, пока показывали кино-журнал и шло самое начало фильма, я забыл о ней. Забыл, что рядом со мной сидит женщина. Я очень хорошо помню начало фильма и почти не помню вторую его половину. Когда я говорю, что забыл про женщину, сидящую рядом, это не совсем верно. Если рядом со мной в кино сидела женщина, я никогда не мог об этом забыть. Точнее будет так: она не мешала мне смотреть фильм. Сколько времени с начала фильма это продолжалось? Я уже говорил тебе — примерно полчаса. Поскольку я не знал, что будет дальше, я тогда не обратил внимания на эти мелочи и теперь очень жалею об этом, потому что с тех пор как мы вернулись, я все время пытаюсь их припомнить. Но увы, у меня ничего не получается.
Вот как все это началось. Вдруг я услышал шумное и ровное посапывание совсем рядом со мной. Я наклонился и повернулся туда, откуда это посапывание доносилось. Это спал мужчина, который пришел вместе с ней. Спал откинув голову на спинку кресла, с раскрытым ртом. Спал, как бесконечно усталый человек. Она увидела, что я смотрю на него, и, улыбаясь, повернулась ко мне. В свете экрана я увидел ее
