быстро сунул бомбу в карман пальто.
23
— Извините, — пролепетал наш террорист.
— Вот вы где, оказывается, милый, любезный господин Архилохос! — радостно воскликнул президент и потряс руку ошеломленному греку. — Ждал вас весь вечер, а недавно выглянул случайно в окно и увидел, что вы перелезаете через стену. Прекрасная идея. Моя стража слишком дотошна. Эти молодцы ни за что не впустили бы вас. Но теперь вы, слава богу, здесь, чему я несказанно рад. Каким образом вы попали в дом? Я как раз собирался послать вниз камердинера. Всего неделя, как я переселился на пятый этаж, здесь гораздо уютнее, чем внизу; правда, лифт не всегда работает.
— Боковой вход не был заперт, — забормотал Архилохос. Он явно пропустил подходящий момент, к тому же объект покушения находился слишком близко от него.
— Все получилось на редкость удачно, — радовался президент, — мой камердинер Людвиг, древний старикашка… Я его зову Людовик… Кстати, у него гораздо более президентская внешность, чем у меня… Экспромтом соорудил легкий ужин.
— Что вы, — сказал Архилохос, покраснев до ушей. — Не буду вам мешать.
В ответ бородатый старый президент любезно уверил Арнольфа, что тот не может ему помешать.
— Люди моего возраста спят немного. Ноги никак не согреешь, ревматизм, заботы — личные и служебные… по линии президентства. Особенно при нынешней ситуации, когда государства то и дело разваливаются. Ночь тянется без конца в моем одиноком дворце, вот я и норовлю перекусить в неурочное время. Счастье еще, что в прошлом году здесь провели центральное отопление.
— В доме и впрямь очень тепло, — поддакнул Архилохос.
— Боже, что с вами? — удивился президент. — Вы ужасно испачкались. Людовик, почисти его как следует.
— Разрешите, — сказал камердинер, щеткой очищая Архилохоса от грязи и птичьего помета.
Архилохос не смел сопротивляться, хотя боялся, что от этой процедуры бомба у него в кармане взорвется; он был рад, когда камердинер помог ему снять пальто.
— Вы похожи на моего дворецкого на бульваре Сен-Пер, — невольно сказал он.
— Мой единокровный брат, — сообщил камердинер. — Моложе меня на двадцать лет.
— Я считаю, нам есть о чем всласть потолковать, — говорил президент, проводя своего убийцу по коридору, который был теперь ярко освещен.
Они вошли в маленькую комнату с окнами на набережную. На столике в эркере, покрытом скатертью белейшего и тончайшего полотна, горели свечи, стоял дорогой фарфор и хрустальные искрящиеся бокалы.
«Я задушу его, — упрямо подумал Архилохос, — это будет самое лучшее».
— Сядемте, дружочек, золотко мое, — сказал гостеприимный старый президент, нежно коснувшись руки Арнольфа. — Отсюда мы можем взглянуть на парк, если нам захочется; увидим лейб-гвардейцев с белыми плюмажами. Вот бы они удивились, если бы узнали, что ко мне кто-то забрался. Насчет лестницы вы прекрасно придумали. Я особенно радуюсь потому, что и мне иногда приходится перелезать через стену таким способом. И тоже среди ночи, как вам только что. Но это я говорю по секрету. И старый президент нет-нет да и прибегает к таким уловкам. И тут уж без лестницы не обойдешься. В жизни всякое случается. Вам, человеку чести, в этом можно признаться, но газетчикам такие вещи знать ни к чему. Людовик, налей нам шампанского.
— Большое спасибо, — сказал Архилохос, подумав про себя: «И все-таки я его убью».
— На ужин сегодня цыпленок, — радовался старикан. — Цыплята у нас с Людовиком не выходят из меню. В три ночи — цыпленок и шампанское. Правильное питание. Думаю, что, поработав верхолазом, вы нагуляли себе хороший аппетит.
— Неплохой, — чистосердечно признался Архилохос и вспомнил, как он карабкался по стене.
Камердинер прислуживал очень церемонно, хотя руки у него сильно дрожали, и это вызывало некоторые опасения.
— Не обращайте внимания на то, что у Людовика трясутся руки, — сказал хозяин. — Я у него уже шестой президент, он им всем прислуживал.
Арнольф протер очки салфеткой. Бомба намного удобнее, размышлял он. Он все еще не знал, как приступить к делу. Нельзя же сказать «извините» и схватить старика за горло. Кроме того, придется убить камердинера, иначе он вызовет стражу, а это сильно усложнит все предприятие.
Арнольф ел и пил: вначале — чтобы выиграть время и примениться к обстоятельствам, потом — просто потому, что ему это понравилось.
Добродушный старый господин был ему определенно симпатичен. Арнольфу казалось, что он беседует с родным дядюшкой, которому можно во всем признаться.
— Цыпленок удивительно нежный, — восхищался президент.
— Вы правы, — согласился Архилохос.
— Шампанское тоже неплохое.
— Никогда не думал, что это так вкусно, — признался Архилохос.
— Но давайте поболтаем, не надо скрытничать: поговорим о вашей чудесной Хлое. Ведь это из-за нее вы так разнервничались, — предположил старикан.
— Сегодня в часовне святой Элоизы я правда сильно понервничал, — сказал Архилохос. — Внезапно мне открылась истина.
— Мне тоже так показалось, — подтвердил президент.
— Когда я вас увидел в церкви при всех орденах, — продолжал Архилохос, — меня вдруг пронзила мысль, что вы явились на свадьбу только потому, что вы с Хлоей…
— Я внушал вам такое уважение? — спросил старик.
— Вы были моим кумиром. Я считал, что вы абсолютный трезвенник, — сказал Архилохос нерешительно.
— Выдумки газет, — проворчал президент, — правительство ведет борьбу с алкоголизмом, и меня по этому случаю всегда фотографируют со стаканом молока.
— Считают также, что вы придерживаетесь очень строгих моральных правил.
— Эти басни распространяют женские организации. Вы непьющий?
— Да, и вегетарианец тоже.
— Но ведь вы пьете шампанское и едите цыпленка?
— Я утратил свои идеалы.
— Как жаль.
— Люди — лицемеры.
— И Хлоя тоже?
— Вы ведь прекрасно знаете, кто такая Хлоя.
— Истина, — начал президент, положив на тарелку обглоданную куриную косточку и отодвинув подсвечник, который заслонял Архилохоса, — истина всегда несколько щекотлива, когда она выходит наружу, и это касается не только женщин, но и всех людей, а особенно государств. Мне иногда тоже хочется выбежать из президентского дворца, который я считаю уже с чисто архитектурной точки зрения безобразным, выбежать, как вы выбежали из часовни святой Элоизы. Но у меня, увы, не хватает смелости, единственное, на что я способен, — это тайком перелезать через стену. Не хочу никого защищать, — продолжал он, — меньше всего себя самого. Вообще это та область, о которой не принято говорить вслух, а если люди говорят о ней, то только ночью и с глазу на глаз. При всяком разговоре на эту тему не обойдешься без банальностей и нравоучений, а они здесь совершенно излишни. Людские добродетели, страсти и пороки так тесно связаны друг с другом, что там, где уместнее всего были бы уважение и любовь, рождаются презрение и ненависть. Поэтому, дружок, золотко мое, хочу вам сказать только одно: вы, пожалуй, единственный человек, кому я завидую, и, пожалуй, также единственный, за кого я боюсь. Мне
