любит. – Она засмеялась. – У вас еще не пропало желание его арестовать?
– Эменбергер убил немецкого врача по фамилии Неле и проводил операции без наркоза, – сказал хладнокровно Берлах.
Он почувствовал, что обязан заполучить ассистентку на свою сторону, и ради этого решился на все.
– Наш доктор натворил гораздо больше, – возразила женщина.
– Вы это знаете?
– Конечно.
– Вы признаете, что Эменбергер был в Штутхофе под именем врача Неле? – спросил лихорадочно он.
– Ну да.
– Убийство Неле вы тоже признаете?
– Почему же нет?
Комиссар устало посмотрел на серебряные капли, бьющие по решетке. Наконец Берлах нашел подтверждение своему подозрению. Почти невероятному подозрению, возникшему из старой фотографии и бледности Хунгертобеля. Подозрению, которое он тяжким грузом носил с собой все эти дни. Он мечтал дожить до этого заветного мгновения. Момента, когда наступит покой.
– Вы все знаете, – сказал он. – Значит, вы соучастница.
Его голос звучал устало и печально. Женщина посмотрела на него таким странным взглядом, что он поежился, затем засучила свой правый рукав. Кожа ниже локтя была обожжена в виде цифры, как тавро у скота.
– Может быть, вам показать и спину? – спросила она.
– Вы были в концлагере? – воскликнул комиссар удивленно и, устало приподнявшись на постели, взглянул на правую руку врача.
– Эдит Марлок, арестант номер 4466 в «лагере уничтожения» Штутхоф под Данцигом. – Ее голос был холоден и сух.
Старик откинулся на подушки. Он проклинал свою болезнь, свою слабость, свою беспомощность.
– Каким образом вы остались в живых? – спросил он.
– Это все очень просто, – ответила она, выдерживая его взгляд с таким равнодушием, как будто ее не могло тронуть ни одно человеческое чувство. – Я стала любовницей Эменбергера, – продолжала она.
– Это невозможно, – вырвалось у комиссара. Она посмотрела на него удивленно.
– Мучитель сжалился над подыхающей сукой, – сказала она. – Мало женщин из лагеря Штутхоф имели шанс стать любовницей лагерного врача– эсэсовца. Любой путь спастись был хорош. Разве вы не пойдете на все, чтобы спастись из Зоненштайна?
Комиссар, дрожа как в лихорадке, пытался подняться в третий раз.
– Вы и теперь его любовница? – спросил он.
– Конечно. Почему нет? Однако, комиссар, вы очень любопытны. Вы отважились забраться в логово, откуда нет возврата. Не рассчитывайте на мою помощь. Я равнодушна к людям, так же как и к моему любовнику Эменбергеру.
АД БОГАЧЕЙ
– Почему, – продолжала она, – во имя чего вы не захотели довольствоваться расследованием мелких краж и зачем вы проникли в Зоненштайн – место, в котором вам нечего делать? Вероятно, старая полицейская ищейка захотела чего-то особенного? – засмеялась она.
– Преступник находится там, где его можно отыскать, – отвечал старик. – Закон есть закон.
– Я вижу, вы обожаете математику, – возразила она и закурила другую сигарету. Она все еще стояла у его постели, заботливая и готовая помочь, но так стоят не у постели больного, а около привязанного к плахе преступника, казнь которого считают деловитой процедурой уничтожения ненужной жизни.
– Я сразу подумала, что вы относитесь к категории глупцов, обожающих математику. Закон есть закон. Икс равняется иксу. Что может быть глупей! – засмеялась она. – Как будто в действительности существует определение, не принимающее во внимание силы, которой обладает человек. Закон не есть закон. Он есть сила; это изречение написано над долинами, где мы живем и умираем. В этом мире не существует истин, все ложь. Когда Мы говорим о законе, то подразумеваем силу; говорим слово «сила» – думаем о богатстве, а когда с наших уст срывается слово «богатство», мы надеемся насладиться пороками мира. Закон есть порок, закон есть богатство, закон – это пушки, тресты, партии.
Все ложь, закон не есть закон. Математика лжет, порядочность, разум, искусство – все они лгут. Вот так, комиссар. Нас, не спрашивая, посадили на хрупкую льдину, и мы не знаем зачем; нас несет в космосе, в пространстве удивительной пустоты и полноты, бессмысленное занятие, и нас несет навстречу водопадам, которые когда-нибудь встретятся, и это единственное, что мы знаем.
Так мы живем, чтобы умереть, так дышим и говорим, так мы любим, имеем детей и внуков, чтобы с теми, кого любим и кому подарили жизнь, превратиться в падаль, чтобы распасться на равнодушные, мертвые элементы, из которых мы состоим. Карты смешали, сдали, сыграли кон, а затем убрали опять. И именно потому, комиссар, что у нас нет ничего, кроме дрейфующей льдины из дерьма и льда, за которую мы уцепились, именно поэтому мы хотим, чтобы наша единственная жизнь – это мимолетное мгновение в свете радуги, протянувшейся над пеной и паром пропасти, – была счастливой, поскольку нам от щедрости земли подарена единственная, хотя и жалкая, милость: короткое время существовать на ней. Преступление, комиссар, состоит не в том, что есть богатство и бедность, а в том, что есть богатые и бедные, что на корабле, увлекающем всех нас в глубину, есть каюты для сильных и богатых наряду с переполненными квартирами бедняков. Нам говорят, мы все умрем – и это разделение не играет никакой роли. Забавная математика! Одно – смерть бедняков, другое – богатых, и между ними целый мир, в котором разыгрывается
