– Скверно, – сказал полицейский. – Впрочем, я думаю, что Ретлисбергер будет тоже рад, когда вы выздоровеете.
Берлах спросил, не знает ли Блатер антикварного магазина на улице Мате, который принадлежит седобородому еврею Файтельбаху.
Блатер; утвердительно кивнул:
– Тот самый, с неизменными почтовыми марками на витрине.
– Сходи туда после полудня и скажи Файтельбаху, чтобы он прислал мне в Салем «Путешествия Гулливера». Это последняя услуга, которую ты можешь мне оказать.
– Ах, ту книгу с лилипутами и великанами? – удивился полицейский.
Берлах засмеялся.
– Знаешь, Блатер, я так люблю сказки!
В смехе комиссара было что-то загадочное; однако полицейский не отважился его расспрашивать.
ХИЖИНА
Лютц позвонил еще в среду вечером, когда Хунгерто-бель сидел у постели друга. Немного позже он должен был оперировать и поэтому попросил сестру принести чашку кофе. В этот момент раздался телефонный звонок, прервавший их разговор.
Берлах снял трубку и стал внимательно слушать. Через некоторое время он сказал:
– Хорошо, Фавр, пришлите мне сюда весь материал, – затем повесил трубку. – Неле мертв, – промолвил он.
– Слава богу! – воскликнул Хунгертобель. – Мы должны это отпраздновать, – и закурил другую сигару. – Будем надеяться, что медсестра меня не увидит, – добавил он.
– Уже в полдень она собиралась мне прочесть нотацию, – сказал Берлах, – однако я сослался на тебя, и она ответила, что на тебя это очень похоже.
– Когда же Неле умер? – спросил врач.
– Десятого августа сорок пятого года. Установлено, что он покончил жизнь самоубийством при помощи яда в одном из гамбургских отелей, – ответил комиссар.
– Вот видишь, – кивнул Хунгертобель, – теперь остатки твоих подозрений развеются, как дым сигары.
Берлах следил за кольцами дыма, которые со смаком пускал Хунгертобель.
– Подозрения чрезвычайно трудно развеять, потому что они чрезвычайно легко возникают вновь, – ответил он задумчиво.
– Нет, комиссар неисправим, – засмеялся Хунгертобель, он-то считал, что вся эта история не стоит выеденного яйца.
– Первая заповедь криминалиста, – ответил старик, а затем спросил: – Самуэль, ты был близко знаком с Эменбергером?
– Нет, – ответил Хунгертобель. – И, насколько мне известно, из наших студентов с ним не дружил никто. Ганс, я все время думаю об этой фотографии в «Лайфе».
И знаешь, почему я принял этого зверя врача-эсэсовца за Эменбергера? Многого на фотографии не увидишь, и сходство должно исходить из наличия каких-то других фактов. Я уже давно не вспоминал одну историю, и не потому, что она произошла много лет назад, а оттого, что она отвратительна. Ты знаешь, Ганс, я однажды присутствовал при операции, которую сделал Эменбергер без наркоза. Это была как бы сцена из жизни ада, если таковой существует.
– Существует, – ответил Берлах. – Итак, Эменбергер однажды такое проделал?
– Тогда не было другого выхода, – продолжал врач, – а бедный парень, которого оперировали, жив до сих пор. Если ты его увидишь, он всеми святыми поклянется, что Эменбергер дьявол, и в общем будет не прав, ибо без Эменбергера он был бы мертв. Однако, честно говоря, я его понимаю. Это было ужасно…
– Как это произошло? – спросил Берлах. Хунгертобель сделал последний глоток из чашки и зажег еще раз сигару.
– Собственно, волшебством это не было. В нашей профессии, как и в любой другой, чудес не бывает. Для этого нужен был перочинный нож, мужество и знание анатомии. Но вряд ли кто-нибудь из нас, молодых студентов, тогда отважился бы на это.
Нас было тогда пять медиков, и мы поднялись из Кинталя на массив Блюмлисальн. Уже не помню точно, куда мы совершали восхождение, поскольку никогда не был ни хорошим альпинистом, ни географом. Кажется, это было в июле 1908 года. Мне четко запомнилось жаркое лето. Мы заночевали в альпийской хижине, стоявшей на лугу.
Это странно, что больше всего на свете запомнилась эта хижина. Когда она мне снится, я просыпаюсь в холодном поту, хотя и не думаю о том, что в ней произошло. Конечно, она точно такая, как все остальные пастушьи хижины, пустующие зимой, а ужасное только плод моей фантазии. В детективных романах часто читают о хижинах, куда заманивают людей, потом истязают. Вот таким и остался в моей памяти этот пастуший дом. Вокруг него росли сосны, недалеко от двери был колодец. Бревна были не черными, а белесыми и гнилыми, повсюду в щелях росли грибы. Однако я точно помню необъяснимый ужас. Он охватил меня, когда мы приближались к стоявшей во впадине хижине по усеянному обломками скал лугу, на котором в это лето скот не пасли. Я убежден, что этот ужас охватил всех, исключая Эменбергера, Разговоры прекратились, все молчали. Темнеть начало, прежде чем мы достигли хижины, и наступавший вечер был страшен оттого, что в течение невыносимо долгого времени на всем этом безлюдном мире из снегов и камней лежал странный глубокий красный свет; смертельное неземное освещение, как на планете, движущейся от Солнца дальше, чем наша Земля, окрасило наши лица и руки. Мы влетели в хижину, как будто за нами кто-то гнался. Сделать это было легко, поскольку дверь не была закрыта. Еще в Кинтале нам сказали, что здесь можно переночевать. Внутри, кроме жалких нар, ничего не было. Однако в слабом свете,
