– Простите, я… Простите. Я сама не знаю… больно?
– Больно, – сообщил инквизитор после паузы. – Но – смотря с чем сравнивать… Садись.
Водитель удивленно покосился на нее – или показалось?!
Ночной город. Карусель огней; она зажмурилась, переживая новый приступ головокружения. Что это с ней? И где книга, неужели она оставила ее на диване в приемной, как глупо…
«Мы знаем, что зачать ведьму может любая женщина; существует также миф, что такие зачатия совершаются во время шабашей. Что шабаш для того и призван, чтобы насаждать в пока еще пустых чревах будущую ведьминскую поросль…»
Ивга прерывисто вздохнула.
– Паршиво? – спросил инквизитор, не поворачивая головы.
Она, тоже не глядя, кивнула.
– По законам жанра ты должна бы несколько часов валяться без сознания… Во всяком случае, те наши подруги, что перевели оперный театр в разряд погорелых, валяются до сих пор…
Ивга сглотнула. Ей было неприятно вспоминать.
Во дворе дома на площади Победного Штурма старушка прогуливала свою собачку; в квартире на втором этаже заканчивала работу веселая домработница, и взгляд, брошенный ею на Ивгу, не оставлял простора для толкований.
Улучив минутку, Ивга привстала на цыпочки и просительно заглянула инквизитору в глаза:
– Скажите ей… А то она переживает, бедная, что у вас такая оборванная и некрасивая любовница. Она не понимает, как это вас угораздило…
Некоторое время инквизитор оценивающе смотрел ей в глаза. Потом приподнял уголки губ:
– А тебе что, стыдно? Если тебя считают моей любовницей?
Ивга вздохнула:
– Вам по рангу положены ухоженные женщины. Разве нет?..
Старый лум говорил с женщиной. Издали Клав обознался, приняв ее за Дюнкину мать, и успел трижды покрыться потом, прежде чем понял свою ошибку. Дюнкина мать была моложе и жестче – а эта женщина казалась усталой и оплывшей, как догоревшая свечка. Лум говорил и говорил; женщина медленно отвечала, еле заметно кивала тяжелой головой, и покатые плечи ее, кажется, чуть-чуть расправлялись – хотя, конечно, Клав мог и ошибиться.
Потом женщина слабо пожала руку старика, тяжело поднялась со скамейки и двинулась прочь, почти касаясь земли дорожной сумкой в опущенной руке. Некоторое время лум глядел ей вслед, потом обернулся; рядом неподвижно стоял угрюмый, напряженно молчащий парень.
Минуты три оба следили за крупной белкой, выписывающей спирали вокруг темного дубового ствола.
– Я нуждаюсь в утешении, – сказал парень глухо.
Лум пожал плечами:
– Я здесь для того, чтобы утешать… Но тебе я вряд ли смогу помочь… Клавдий.
– А вы попытайтесь, – тихо попросил парень. – Собственно, к кому мне еще идти?..
Лум помолчал, откинувшись на спинку скамейки. Проводил белку взглядом, вздохнул:
– Я… предупреждал тебя. Ты не послушал.
– Не послушал, – согласился Клав. – Не мог послушать… Повторилось бы все… – его передернуло, – повторилось бы – не послушал бы снова.
– Жаль, – глухо проронил старик. – Ты сильнее многих… и ты непростительно слаб.
Клав ожесточенно вскинулся:
– В чем моя вина? В том, что любил… люблю ее?..
Лум поднял глаза, и, холодея под его взглядом, Клав осознал свою ошибку. Если старик хоть тоненькой ниточкой связан со службой «Чугайстер»…
Его собеседник был достаточно проницателен; некоторое время старик и юноша неотрывно смотрели друг на друга.
– Я всего лишь лум, – медленно произнес старик. – Я делаю, что умею… И ничего больше. Не приписывай мне… лишнего. Я всего лишь лум.
Клав перевел дыхание:
– Вы говорили… Что я делаю запрещенное. Что я тревожу и держу, что я наделен… достаточными возможностями, чтобы… и…
Вопрос так и не осмелился слететь с его губ.
– Я ничего не знаю точно, – сообщил старик, глядя вперед и вдаль, туда, где среди зеленеющих ветвей вились полчища мелких птиц. – Возможно,
– Зачем они приходят? – спросил Клав шепотом. – Они… ради нас? Они… это именно
Облачив в слова свои неясные стыдные страхи, он ощутил наконец облегчение. Все-таки сумел. Главный
