Лишайники добирались до самого потолка, отмершие клочья их свешивались гирляндами. Сарна шла, пригибая голову, боясь зацепить зеленоватые клочья напряженным белым ухом.
Не возились насекомые в волглых щелях. Не лопались оболочки личинок. Сарна шла и слышала только себя.
И, может быть, немножко – ветер.
Сарна шла; ей казалось, что ее зовут, но это не был зов самца, это не был зов источника или запах привольного пастбища; сарна не желала идти на зов – но все же шла.
Впереди открылся просвет; вероятно, под сводами этого зала роились несметные тысячи огненных жуков, потому что даже самоцветные камни, лежащие у его порога, посверкивали и переливались бессчетным множеством огней. Цветные искры вспыхивали – и гасли; завороженная зрелищем, сарна замедлила шаг.
Вот он, большой и светлый зал. Трепеща, испуганно поводя ушами, сарна переступила каменный порог и замерла, потому что уши ее говорили о том, что бояться нечего, но посреди зала…
Посреди зала стоял тот, черный, с хлыстом в опущенной руке.
Ее страх был подобен смертельной усталости. Сильнее застучало сердце – но колени подогнулись, укладывая мохнатое тело на подстилку из камня. Зал, сталактиты, фигура с хлыстом – все подернулось дымкой, качнулось, поплыло.
Тот, что стоял с хлыстом, шагнул вперед.
Она покорно ждала. Его присутствие убило в ней волю к жизни. Напрочь. Досуха.
Она покорно ждала, но тот, что шел с хлыстом, вдруг обернулся.
И, будто повторяя давний сон, из темноты выступил другой – тоже с хлыстом. В ниспадающем до пят черном одеянии.
Сарна знала, что будет дальше. Когда два существа с хлыстами становятся друг против друга…
Когда хлысты танцуют свой танец, и, соприкасаясь, разбрасывают тучи бело-голубых трескучих искр…
Когда…
Два егеря стояли друг перед другом.
Тот, что шел убивать Павлу, поднял хлыст.
Тот, что желал ему помешать, шагнул вперед, и сарна услышала звук, ничего ей не сказавший – звук человеческой речи…
Этот, который появился вторым, хотел драки. Хлыст его взвился в воздух, перерезал ветер сразу в нескольких местах и снова взвился, целя в шею соперника.
Но соперник не желал поединка.
Соперник поднял руку, и из руки его вылетела молния. Почти беззвучно, с глухим одиноким хлопком.
Молния не долетела того, что играл с хлыстом. Но что-то, невидимое сарне, долетело; через мгновение хлыст уже лежал, бессильный, на камнях.
Тот, который минуту назад стоял между сарной и ее смертью – теперь удивленно глядел на соперника, прижимая руки к груди.
А потом лег рядом со своим хлыстом. Осторожно лег, словно боясь пораниться.
…Ужас ее был сильнее покорности.
Будто прорвав липкую пелену, она неслась переходами, и звук копыт, отражаясь от стен, показывал ей, где выход.
Черные короткие фитильки тонули в лужицах остывшего парафина. Свечи сгорели, не оставив даже пней. Вся комната залита была цветным воском.
Она еще чувствовала запах Пещеры. Она еще слышала затихающий дробный топот копыт.
Никогда в жизни, даже уйдя от клыков саага…
Никогда в жизни она не помнила о событиях в Пещере так ярко и явственно.
Как будто это случилось не с сарной. Будто это действительно случилось с ней, Павлой Нимробец… Ассистенткой… Нет, третьим режиссером на телевидении…
И потому она лежала, привыкая к своему человеческому, распростертому под простынями телу.
И затылком чувствовала его руку. Смуглую, слишком темную среди белых простыней, обнимающую ее руку.
Нет, сказала она себе. Это был сон, всего лишь дурацкий сон… Просто сон о Пещере.
Смуглая рука была холодной.
– Тритан, – позвала Павла так громко, как только могла. – Тритан!..
Смуглая рука была твердой. У Павлы ныл затылок.
– Тритан, – она упрямо не хотела поворачивать голову. – Тритан!!
Обнимающая ее рука бессильно соскользнула в ворох белых, мятых, пахнущих воском простыней.
