Стократ высунул язык, уставился на его кончик, скосив глаза. Шмель, как ни был замучен, рассмеялся.
– Так, повеселел, уже лучше… А что у них за оружие, кроме луков?
– Еще метательные ножи… Всякое. Они хорошие охотники… Еще яды.
– Яды – это плохо, – пробормотал Стократ. – Раньше они никогда не пытались отравить послание?
– Что ты!
Стократ замолчал, о чем-то раздумывая. Дорога сделалась ровнее и шире. Стена слева отступила, давая место мелким корявым соснам. В свете проглянувшего солнца открылась Белая дорога почти донизу – витой шнурок желтовато-молочного цвета.
– Ты говоришь, они охотники. Что, на охоте, чтобы срочно позвать товарища, они несут ему питье?
– Нет! Понимаешь, они ведь не глухие. Они могут перекликаться по-птичьи, например. Повторять звериные звуки. Чтобы сказать «Привет, это я» или «Посмотри направо» – одного свиста хватит. Но они не называют это «язык» и не считают разговором, достойным человека.
– Хм.
– А «языком» они называют только то, что можно пробовать на язык… Вкушать. Это достойно человека. У них есть целый ритуал для беседы – когда двое сидят, и перед каждым специальный прибор, чтобы обмениваться вкусами. Потом наставление – когда один готовит вкусы, а многие вкушают. Мастер рассказывал, есть еще песни, поэмы…
Шмель запнулся. Он не мог скорбеть о мастере. Должен был скорбеть, но не чувствовал скорби, а только горечь.
– Поэмы? – осторожно удивился Стократ. – Песни?
Шмель вздохнул:
– Любой смысл на воде или на вине, или на жире – это просто послание. – А вложить смысл в еду – это уже песня. Следующая ступень искусства.
– Тушеное мясо, – мечтательно проговорил Стократ. – С подливой… и травами. Я чувствую этот вкус… Но не слышу песни. Только удовольствие для брюха.
– Вот за это они, в общем-то, презирают людей, – Шмеля на секунду перестало клонить в сон. – Мастер рассказывал – у них в старину бывали длинные пиры… где все одновременно вкушали что-то героическое. И к концу пира знали и чувствовали больше, чем в начале.
– Героическое? – заинтересовался Стократ. – О чем же?
Шмель отвернулся от пропасти, чтобы не закружилась голова:
– О подвигах. О воинах… О том, как кто-то гибнет, а другой в последний момент приходит на выручку и всех спасает.
И замолчал, пораженный несоответствием: он, ни разу в жизни не державший меча, и высокопарные мечты о доблести.
– Военная доблесть – это хорошо, – Стократ шагал легко, его сапоги, казалось, едва касались крутой, неровной, каменистой дороги. – Теперь скажи мне: с кем они воевали? Когда? Кто победил?
– Я не знаю! Да кто знает, ведь столько лет прошло! Мастер говорил, у них были войны между собой, потом еще с людьми, тогда, раньше, когда Макухи в помине не было. А потом им надоело воевать, они ушли к себе в леса и отгородились ото всех. Им ничего не надо – все у них есть, леса, вода, дичь… Вот только свеклу любят. На свеклу охотнее всего меняют свой лес.
Дорога вышла на новый виток. Впервые показалась внизу Макуха – самые высокие здания, дом князя и башня, лесные склады и пильня, широкая дорога к пристани…
– Скажи, отравленное послание – что это может значить? – тихо спросил Стократ.
– Война, – Шмель говорил еле слышно, так что шелест мелких камней под копытами лошади заглушил его слова. – Отравить посланием – это… унизить. Обозвать грязным животным. Не просто убить, а…
Он замолчал. Весь ужас положения открылся ему только теперь: мастер мертв. Нет хуже вести, чем яд внутри послания. Никто в Макухе этого не понимал, никто не знал обычаи лесовиков, как знал их Шмель.
Стократ заглянул ему в лицо, снизу вверх:
– Что притих?
Шмель молчал; Стократ коснулся его руки:
– Не бойся.
Шмель пожал плечами.
Стократ молча вскочил в седло за его спиной, и лошадь почти сразу перешла на рысь. Шмелю пришлось крепче сжать зубы.
Улицы Макухи пропахли страхом и злобой. Работа остановилась. Дети сидели по домам; на площади у помоста собрались мужчины, почти все при оружии. Стократ вовремя заметил толпу впереди и обогнул площадь кружным путем.
Он отлично представлял себе, что случится через несколько минут, когда на площадь прибудут стражники с телом Сходни. Следовало поговорить с князем как можно скорее – прежде чем перед домом остановится процессия озлобленных людей, несущих жертву на руках и жажду мести в горле. А то, что Сходню припишут к числу бывших и будущих жертв лесовиков, Стократ не сомневался.
Он щелкнул языком, и лошадь понеслась полупустыми улицами, как бешеная. Шмель охнул и потихоньку начал сползать на бок.
– Держись.
Он остановился перед домом князя, спрыгнул и подхватил мальчишку за миг до падения:
– Пошли.
Стражники, дежурившие у входа, заступили было дорогу:
– Господин, вы в покоях правителя, отдайте меч!
Стократ, не глядя, вытащил из ножен клинок, и все четверо расступились, как тесто под ножом.
Шмель никогда не переступал порог княжеских покоев. Панели из розовой сосны, резные картины, изображавшие охоты и битвы, показались ему неожиданно грубыми. Розовое дерево со временем приобрело неприятный мясной оттенок; Шмель опустил глаза, чтобы не споткнуться о какой-нибудь порог, чтобы не угодить сапогом в складку плетеной циновки, и уныло подумал, что за следы на таком полу его, пожалуй, вздуют.
Стократ знал, куда идти. Шмель следовал за ним, как жеребенок на привязи. Огромный дом глухо шумел, как ветер в печных трубах, в этот шум вплетались всхлипы и тонкие завывания. В переднем покое обнаружился Плюшка – он стоял на коленях и рыдал, не утирая слез и соплей, скорчившись, почти касаясь лбом блестящего деревянного пола, но это были пока еще слезы не горя, а страха:
– И тебя, – запричитал он, увидев Шмеля, – и тебя тоже… всех нас потравят…
И завыл; Шмелю показалось, что Плюшка играет, как всегда, изображая теперь младенца: авось пожалеют ребенка-то.
Он замедлил шаги, понимая, что нужно сказать, сказать хоть что-нибудь осиротевшему Плюшке – но Стократ положил ему руку на плечо, тяжелую и твердую, не допускающую возражений руку, и провел вперед, к закрытой резной двери. Легко стукнул костяшками пальцев – прямо в лоб изображенного на двери воина, толкнул дверь и вошел; князь стоял у окна и смотрел немного раздраженно – как будто ждал Шмеля и Стократа, давно ждал и тяготился их опозданием.
– Торопились, – сказал Стократ с порога, будто приветствие. – Наслышаны.
Князь посмотрел на Шмеля. Потом снова на Стократа и опять на Шмеля, будто что-то решая.
– Выйди, – тихо сказал Стократ. – На минуту.
Шмель вернулся за дверь с вырезанным на ней воином. Плотно закрыл за собой тяжелую створку. Плюшка стоял, не поднимаясь с колен, глядя на него снизу вверх совершенно сухими, трезвыми глазами:
– Он только губы помочил, и сразу почернел весь, как в огне. И упал. Ни слова не вымолвил! Черный,
