Он дошел до ручья, бегущего к Светлой, сел у воды и вытащил из ножен короткий меч.
Лезвие тускло светилось, и по нему бродили тени. Все пять душ были здесь – туманные фигурки с желтыми блиноподобными лицами: они, вероятно, ссорились, беззвучно разевая рты, пытаясь понять, что за посмертие такое, и кто виноват, и почему так тесно.
Под взглядом Стократа их движение замедлилось. Прекратилось совсем. Пять разбойничьих душ застыли, пытаясь оттуда, со стального лезвия, разглядеть своего палача.
Трое были совсем гнилые, Стократ не стал к ним даже присматриваться. Четвертый, в прошлом торговец, оказался удивительным неудачником и, пожалуй, для него можно было найти смягчающие обстоятельства. Пятый, самый старый, искренне раскаивался – а загубленных жизней на его совести было семь штук.
Стократ подумал. Встал, обошел вокруг дерева, примерился и вогнал лезвие в расщелину – почти до половины. Выпустил пятого со словами:
– Тянись вверх.
Душа беззвучно ушла в живой ствол.
Стократ нашел муравейник. Положил меч поперек муравьиной тропы:
– Работайте.
Три гнилые души соскочили на муравьев и тут же влились в общий строй.
Стократ подбросил меч и поймал за рукоятку. Четвертая душа балансировала внутри, растопырив руки, пытаясь удержаться.
– Беги.
Он опустил лезвие в воду ручья. Клинок мигнул и погас – пустой, он неотличим был от обыкновенного стального лезвия.
Стократ еще постоял на берегу, глядя на воду, слушая ее голос. Немного позавидовал разбойнику- неудачнику: в кои-то веки ему повезло. Ручей долговечнее дуба и куда веселее муравья. Когда мне все надоест, подумал Стократ, – уйду в ручей, стану бегущей водой…
Но сперва надо укрыть Мир от погони. Спрятать… И тогда ответить на главный вопрос: что станет с миром, когда Мир умрет?
Надо отдохнуть. Всем. Хотя бы час.
Он лег на мох под деревом и закрыл глаза.
И проснулся, когда снова начался дождь.
Плащ остался в таверне. Кроны не защищали от дождя – за ночь вымокли насквозь. Скользя в траве, иногда отряхиваясь, как пес, Стократ вернулся в «Черное ухо».
У самых ворот вдруг остановился, не обращая внимания на ливень. Ворота, с утра еще темные, разбухшие, теперь светлели новым деревом.
Что же, Хозяйка-Роз поменяла ворота?
Калитка открылась без скрипа. Он вошел во двор, чувствуя, как поднимается изнутри стылый холод.
Двор тоже изменился. Исчез второй сарай. Поменялись местами коновязь и поленница. Но все это было не важно, потому что сама Хозяйка-Роз стояла на пороге – цветущая стройная женщина чуть старше тридцати, с розой в волосах, с живым интересом в невинных синих глазках:
– Господин, да вы промокли! Скорее к очагу, скорее, уж Роз вам даст согреться!
Стократ стоял, будто вросши в землю.
– Господин, заходите! – Роз распахнула перед ним дверь. – Дорога длинная? Где ваша лошадь? Или вы, гляжу, пешком так и шагали, небось, от «Серой шапки»?
– Да, – сказал Стократ.
Еле волоча ноги, он вошел в таверну. Теперь, когда он увидел Роз, его не могли удивить никакие изменения. Таверну выстроили, похоже, всего несколько лет назад, она казалась просторнее и светлее, чем он помнил, и гостей здесь было гораздо больше, чем он привык.
Он сел за ближайший столик. К счастью, и клинок и кошелек были при нем. Он спросил подогретого вина.
– Скажи, милая хозяйка, а двое путников… мужчина и девушка, молодые, давно здесь проезжали?
– Молодожены из Припяток, – обрадовалась Роз. – С ними еще матушка и двое слуг. Неделю назад останавливались, потом дальше поехали. Эти?
– Спасибо, – сказал Стократ.
Комната, где он оставил Мир и ее спутника, была занята. Хозяйка предложила ему закуток под лестницей.
Печная труба источала тепло. Он лежал на узкой кровати, глядя на отражение своих глаз в чистом клинке. И пытался понять, что случилось.
Эти двое остались одни. За ними погоня. Властитель Гран слишком хорошо знает цену Мир. Разлив Светлой отсрочил неизбежную поимку, а не отменил ее.
Да и куда им деваться? Правила Приличия не приспособлен ни к работе, ни к бою, ни к путешествию. Мир, много лет просидевшая в четырех стенах, устает даже от короткой прогулки. Следующая шайка разбойников окажется на их пути последней…
Но это будет еще не скоро. Сколько лет должно пройти? Двадцать? Восемнадцать? Меньше?
Он дожидался рассвета, боясь уснуть. Потом задремал и проснулся в ужасе: сколько лет минуло на этот раз, и в какую сторону – прошлое это, будущее?
Все оставалось по-прежнему. Остывала печная труба. Хозяйка-Роз встала рано и тихо возилась на кухне.
Едва стало светать, он пошел в лес. Отыскал место, где проснулся вчера. Внимательно оглядел все вокруг, узнал некоторые деревья; могучий дуб был моложе почти на двадцать лет, вместо россыпи маленьких елок росла одна исполинская ель, и только ясень у самого ручья оставался прежним. Его редкие листья пропускали свет на радость густому подлеску.
Стократ сорвал с ясеня лист. Потом развел огонь и осторожно, краешком, поднес листок к пламени. Лист загорелся, как бумага, и сквозь жилы и зеленую мякоть проступили слова, написанные на чужом языке. Стократ присмотрелся бы и разобрал надпись – но она исчезла раньше, чем он смог ее разгадать.
Огонь обжег ему пальцы. Он выпустил догорающий листок, и тот рассыпался пеплом.
– Вресень, – прошептал Стократ.
Деревья-вресени пришли из дальнего края на разоренном войной востоке. О тех лесах много и охотно врали в тавернах: рассказывали, что леса порождают чудовищ. Одни питаются плотью, другие вытягивают соль из воды и почвы, третьи говорят голосами умерших. Расписывать чудовищ веселее, чем рассказывать правду о вресене: дереве, которое играет со временем, как ветер с осенним листком.
Стократу приходилось слышал о людях, которые засыпали в лесу и просыпались, невредимые, через сто лет. Но ни разу он не слышал о человеке, проснувшемся за двадцать лет до того, как заснул…
Он стоял перед деревом, сжимая кулаки, готовый идти в таверну за топором. Ясень невинно шелестел листвой: я просто дерево, слепое и глухое, не знающее колдовства. Я бесхитростный ясень в темном еловом лесу, проверь это, ляг подо мной и усни опять…
Но Стократ не стал искушать судьбу.
Он съел кусок мяса с вертела, поблагодарил хозяйку и пешком отправился через лес – к «Серой шапке».
Он бродил по этой земле с отрочества. Много лет назад умирающий от дряхлости оружейник явился в приют, оглядел бельмастыми глазами стайку настороженных сирот и отдал тощему подростку зачехленный клинок.
Не сказал ни слова.
Позже Стократ понял, что старик с клинком спас его, пожалуй, от той короткой и полной ненависти жизни, на которую был обречен мальчишка-подкидыш. Его злили и раздражали люди – с тех самых пор, как не умел еще говорить, а когда подрос, в приюте его боялись даже взрослые. Он был лишен и страха, и
