туалетными принадлежностями валялся баллончик с газом «мейс».[6] Однако она не сомневалась, что привычное для людей XX века оружие остановит или отпугнет ее Немезиду.[7]
– Прекрати, Шеннон! – приказала она себе вслух.
Эта новая, уверенная в себе Шеннон Клиэри боится духов? Уговаривая себя не откладывать в долгий ящик и тотчас отправиться в путешествие без очаровательного защитника к наводящему ужас месту, заночевать там, победить свой страх, она знала, что не сможет найти дорогу в кромешной темноте, опустившейся на лес.
– Значит, завтра ты пойдешь одна и встретишься лицом к лицу со своим «духом». Эту ночь ты проведешь здесь, рядом с отцом… Разожжешь костер, съешь кусочек торта и подумаешь о будущем.
Головная боль прошла, и, собирая ветки и листья для костра, она чувствовала себя родившейся заново, почти такой же, как четырнадцать лет назад. Сложив сухие ветки шалашиком, как учил юный бойскаут Филипп, Шеннон поискала в сумке спички. Спичка вспыхнула сразу, Шеннон оцепенела от охватившего ее странного ощущения, от которого волосы на голове поднялись дыбом. Воздух вокруг нее словно уплотнялся от нарастающей ярости. Казалось, сама земля кричала от боли и гнева, хотя стояла мертвая тишина… Шеннон оглохла… и ослепла… Потом почувствовала, как на нее навалились, давя и дробя, невидимки, вглядывающиеся в нее пытливыми, пронзительными глазами. Воздух стал густым и влажным… Стало трудно, почти невозможно дышать, двигаться, думать. Жизнь вытекала из нее по капле, и сама она становилась такой же бестелесной, невидимой, как эта безымянная безликая масса.
Удивляясь и ужасаясь, она словно раскачивалась в воздухе… И вдруг свет померк у нее в глазах, и ее поглотила тьма.
Шеннон очнулась и почувствовала тупую пульсирующую боль в виске, прижатом к влажной, пахнущей плесенью земле. Воздух и земля были холодными, но по телу разливалось приятное тепло. Она осторожно потянулась, все еще не уверенная – жива ли она в общепринятом смысле слова.
Те, безликие, исчезли, рассеялись, как туман, но даже с закрытыми глазами Шеннон чувствовала, что она не одна, что кто-то молча стоит рядом, внимательно разглядывая ее. Собрав все свое мужество, она заставила себя открыть глаза и вернуться к жизни.
Было светло, и Шеннон увидела перед собой три пары ног. В висках застучало еще сильнее, стоило лишь подумать, что надо поднять глаза и посмотреть на людей. С трудом ее взгляд скользнул по обутым в мокасины и обтянутым штанами из оленьей кожи ногам вверх, к лицам стоящих над нею в молчании незнакомцев.
Неприятное ощущение! У нее, наверное, галлюцинации… Если не смотреть на привидения, их и не будет. Но Шеннон, как завороженная, уставилась на них. «Не смотри», – сказала она себе. Если смотреть пристально, всегда появляются видения и миражи. Но какая-то невидимая сила заставляла ее, не отводя взгляда, смотреть на незнакомцев, панически боясь прочитать в их глазах свой смертный приговор.
Однако ни глаза, ни губы, ни поведение темноглазых мужчин ничего не говорили ей. Напротив, Шеннон чувствовала, что ее глаза выдают замешательство, ее распростертое на земле тело беззащитно; и ее голос, когда она заговорит, будет дрожать и выдаст ее.
Незнакомцы бесстрастно смотрели на Шеннон. Несомненно, они смотрели на нее и раньше, когда она была без сознания. Если бы они хотели помочь пострадавшей женщине, разве не попытались бы привести ее в чувство? Если бы они хотели воспользоваться беззащитной беспомощной женщиной, разве бы медлили? Наверное, в ней или, скорее, в ее внешности, есть что-то необычное, настораживающее, что заставляет их держаться на расстоянии.
Шеннон приказала себе молчать. Эти парни вряд ли говорят по-английски. Посмотри на них внимательно. Ты знаешь, кто они… но не хочешь признаться в этом.
Саскуэханноки! Ей отчаянно захотелось, чтобы на их месте оказались образованные индейцы-сенека из XX века, вроде автора «Девственного леса», кто с нескрываемой горечью написал правду об индейцах. «Но люди, одетые в кожаные штаны и куртки с бахромой – саскуэханноки», – с уверенностью подумала Шеннон.
Разум отказывался соглашаться с ней и искал объяснения. Может быть, это актеры или участники представления о далеких предках, или молодые лоботрясы, решившие вдали от дома, на природе, поиграть в индейцев… Но в душе Шеннон сознавала, что они не из XX века, не ее современники в маскарадных костюмах. Все гораздо серьезнее. Она оказалась в XVII веке, и преимущество темноглазых незнакомцев в том, что они в своем времени.
У нее тоже есть преимущество, безнадежно подумала Шеннон. Она – женщина XX века… Как могла она оказаться в XVII веке?! Одна эта мысль может довести до инфаркта. Но при таком обороте дела ей понадобится помощь кардиолога…
«У меня начинается истерика, – подумала Шеннон. – Я брежу… У меня истерика… Если я сейчас же не успокоюсь, то получу инфаркт. А эти парни, естественно, не знают, что такое Центр кардиопульмонарного оживления…»
Явно обеспокоенный, самый высокий из троих индейцев покачал головой и произнес несколько отрывистых, резких слов. Шеннон надеялась, что он обращается к своим соплеменникам, но черные глаза пристально смотрели на нее.
– Я сплю… Мне все это снится… Пожалуйста, не делайте мне ничего плохого, я ведь скоро проснусь, – пробормотала она.
Высокий индеец слегка прищурился и протянул руку, будто хотел прикоснуться к ее лицу. Не желая обидеть его, Шеннон сдержалась, не вздрогнула, не шелохнулась. Его пальцы легко коснулись серьги.
– О! – Шеннон облегченно улыбнулась. – Сережка? Она тебе нравится? Хочешь ее? – быстро сняв серьгу, она смущенно протянула ему ладонь с крохотным золотым дельфинчиком. – Вот, возьми. – Он недовольно заворчал, а его соплеменники громко и весело захохотали.
Глаза индейца грозно засверкали, но юноши продолжали посмеиваться над ним, и Шеннон поняла, что ненароком привела его в смятение. Надевая серьгу, растерянно посмотрела на него и сказала извиняющимся тоном:
– Попробуем по-другому… Скоро я должна проснуться… К тому же, очень хочется есть.
Шоколадный торт! Шеннон была уверена, что пища – универсальный язык общения даже при галлюцинациях. Она опустилась на колени и стала рыться в сумке, единственном напоминании, что она из
