Мои слова опять вызвали за столом некоторое замешательство.
— Мы уже делали это и раньше, и весьма успешно, — заметил с видом уязвленной добродетели Гувер.
Молодые люди — небоскребы, замыкавшие вокруг стола горизонт, обратили теперь свое милостивое внимание на меня. Один из них улыбнулся:
— Я полагаю, что мистер президент сумеет разобраться.
— Это же замечательная идея, — веско подтвердил Сульцбергер.
— Совершенно с вами согласен, — заметил я мягко, — и я поддержал бы эту идею на сто процентов, если бы ее практическое осуществление могло быть поручено только евреям.
— О, это невозможно! — отрезал мистер Гувер.
Дико было слушать, как лощеные фашистские молодчики на 5-й авеню с импровизированных трибун обращались с речами к кучкам прохожих. Один из этих ораторов высказал следующую истину: «Философия Гитлера основана на глубоком и вдумчивом изучении нашего индустриального века, в котором нет места полукровкам или евреям».
Какая-то женщина перебила его:
— Что это за разговор?! — вскричала она. — Это же Америка! Где вы, по-вашему, находитесь?
Красивый молодой оратор вежливо улыбнулся.
— Я нахожусь в Соединенных Штатах, и, кстати, я американский гражданин, — ответил он невозмутимо.
— Ну и что? Я тоже американская гражданка и еврейка, — сказала она. — И если бы я была мужчиной, я набила бы тебе морду!
Один или двое слушателей присоединились к ней, но большинство равнодушно молчало. Стоявший поблизости полицейский сделал женщине замечание. Я отошел пораженный, не веря своим ушам.
Через день-два я был приглашен в один загородный дом. Перед завтраком меня усиленно донимал разговорами бледный, анемичного вида молодой француз — граф Шамбрен, зять Пьера Лаваля. Он видел «Диктатора» в Нью-Йорке и сейчас великодушно извинял меня.
— Понятно, вашу точку зрения не следует принимать всерьез.
— В конце концов, это же не больше чем комедия, — ответил я.
Если бы я знал тогда о зверских убийствах и пытках в фашистских концлагерях, я не был бы так вежлив.
Гостей было человек пятьдесят, но мы сидели по четыре человека за столиком. Граф Шамбрен подсел к нашему столу и пытался втянуть меня в политический спор, но я сказал ему, что предпочитаю политике хорошую еду. Наслушавшись его, я в конце концов поднял бокал и сказал:
— Кажется, я сегодня только и делаю, что пью «виши».
Едва я успел это произнести, как за другим столиком разразилась ссора, и мне показалось, что две женщины вот-вот вцепятся друг другу в волосы. Одна кричала:
— Я не желаю этого слышать! Вы нацистка!
Юный отпрыск одной из видных нью-йоркских семей спросил меня, почему я так настроен против нацистов.
— Потому что они против человечности, — ответил я.
— Ах, да! — сказал он так, словно сделал открытие. — Вы же еврей, не так ли?
— Для того чтобы быть противником нацистов, не обязательно быть евреем, — ответил я. — Достаточно быть просто нормальным и порядочным человеком.
На этом наш разговор закончился.
День или два спустя, по просьбе общества «Дочери американской революции», я должен был выступить в Вашингтоне и произнести по радио последнюю речь из «Диктатора». До выступления меня пригласили на прием к Рузвельту, которому по его просьбе мы заранее послали фильм в Белый дом. Когда я вошел в кабинет президента, он приветствовал меня следующими словами: «Садитесь, Чарли. Ваша картина доставила нам массу хлопот в Аргентине». Это был его единственный отзыв о фильме. Один из моих друзей впоследствии так сформулировал результат этой встречи: «Вас приняли в Белом доме, но не заключили в объятия».
Я пробыл у президента минут сорок, в течение которых он непрерывно угощал меня сухим «мартини», а я в смущении быстро его поглощал. Из Белого дома я вышел пошатываясь и вдруг с ужасом вспомнил, что в десять я должен выступить по радио. Передача должна была идти по всем станциям — это значило, что я буду говорить перед шестьюдесятью миллионами слушателей. Приняв холодный душ и выпив очень крепкого кофе, я почувствовал себя более или менее сносно.
Штаты еще не вступили в войну, и в зале радиостудии в этот вечер было полно пронацистских элементов. Едва я успел сказать слово, как они начали грозно кашлять, и притом неестественно громко. От волнения у меня пересохло в горле, язык стал прилипать к нёбу, и мне стало трудно выговаривать слова. Речь была всего на шесть минут. И вдруг посреди речи я остановился и сказал, что не смогу продолжать, если мне не дадут глоток воды. Разумеется, в помещении не оказалось ни капли воды, и я заставил ждать шестьдесят миллионов слушателей. Прошло две нескончаемые минуты, пока мне подали воду в бумажном пакетике, и только тогда я закончил свою речь.
XXVI
Мы с Полетт должны были расстаться — это было неизбежно. Мы оба знали это еще задолго до того, как я начал снимать «Диктатора», но теперь, когда он был закончен, мы стали перед необходимостью принять какое-то решение. Полетт оставила мне записку, в которой писала, что возвращается в Калифорнию — ей предстояло сниматься в новой картине «Парамаунта», а я задержался еще на некоторое
