создавалось впечатление, что она стала его содержанкой».
Еще какие-то возражения относились к другим эпизодам и разным частностям. Цитирую их:
«Не должно быть вульгарного подчеркивания „диковинных изгибов и спереди и сзади“ тела пожилой женщины.
Не должно быть ничего непристойного ни в костюмах, ни в танцах гёрлс. В частности, не следует показывать голые ноги выше колена.
Не должно быть ни показа, ни даже намека на то, что в ванной есть унитаз.
В речи Верду просим заменить слово «сластолюбивый» другим эпитетом».
В заключение говорилось, что они всегда к моим услугам и будут счастливы обсудить со мной все подробности и что сценарий безусловно можно привести в соответствие с требованиями Кодекса производства [121], не нарушая его развлекательной ценности. И вот я явился в управление Брина, и меня провели прямо к нему. Спустя некоторое время появился один из помощников мистера Брина, высокий молодой человек весьма непреклонного вида. Тон, которым он обратился ко мне, никак нельзя было назвать дружеским.
— Что вы имеете против католической церкви? — спросил он.
— Почему вы меня об этом спрашиваете? — ответил я вопросом на вопрос.
— Да вот, — сказал он, швырнув экземпляр моего сценария на стол и листая страницы. — Эпизод в камере приговоренного, где преступник Верду говорит священнику: «Чем я могу быть вам полезен, добрый человек?»
— Ну и что же? А разве он не добрый человек?
— Это непристойные шуточки, — сказал он, пренебрежительно помахивая рукой.
— Я не нахожу ничего непристойного в том, чтобы назвать человека «добрым», — ответил я.
По мере того, как разгорался наш спор, я чувствовал, что играю в диалоге, достойном Шоу.
— Священнослужителя ведь не называют «добрым человеком», к нему обращаются со словом: «Отец!».
— Прекрасно, обратимся к нему со словом «отец».
— А эта реплика, — сказал он, указывая на другую страницу. — Священник у вас говорит: «Я пришел просить вас помириться с богом». И Верду отвечает: «А я с богом не ссорился, у меня произошло недоразумение с людьми». Это, знаете ли, довольно легкомысленная шуточка.
— У вас есть право иметь собственное мнение, — возразил я, — но и у меня оно есть.
— А это? — перебил он меня, читая отрывок: «Священник спрашивает: „Неужели вы не чувствуете угрызений совести за свои грехи?“ И Верду отвечает: „А кто знает, что такое грех, рожденный в небесах, от падшего ангела божьего? И кто знает, каково его сокровенное предопределение?“
— Я верю, что грех так же непостижим, как и добродетель, — ответил я.
— Это все псевдофилософия, — презрительно заметил он. — И дальше ваш Верду смотрит на священника и говорит: «А что бы вы стали делать, если бы не было на свете греха?»
— Согласен, что эта реплика может быть спорной, но ведь в конце концов она же иронична и говорится с юмором. Она не будет сказана священнику в неуважительном тоне.
— Но Верду всегда одерживает верх над священником.
— А как бы вы хотели, чтобы священник оказался комиком?
— Конечно, нет, но почему вы нигде не даете ему убедительных реплик?
— Послушайте, — сказал я, — преступник приговорен к смерти, но он пытается бравировать. Священник же полон достоинства, и его реплики должны соответствовать его облику. Я готов придумать что-нибудь другое для ответов священника.
— А эта строка, — неумолимо продолжал он, — «Пусть господь смилуется над вашей душой», а Верду подхватывает: «А почему бы и нет? В конце концов она принадлежит ему!»
— Что же вас тут беспокоит? — спросил я.
— Реплика «А почему бы и нет?» — кратко повторил он. — Так не разговаривают со священником!
— Верду произносит эту реплику как бы про себя. Подождите, пока вы увидите готовый фильм, — сказал я.
— Вы обвиняете общество и все государство!
— Ну что ж, в конце концов и общество и государство могут быть не безупречны, и критиковать их, насколько я знаю, позволяется.
В конце концов сценарий прошел с двумя-тремя другими небольшими поправками. И надо отдать справедливость мистеру Брину, некоторые его замечания оказались полезными. «Не делайте и эту девушку проституткой, — сказал он задумчиво. — Почти в каждом голливудском сценарии есть проститутка».
Должен сознаться, что я смутился, во всяком случае, я пообещал не подчеркивать этого обстоятельства.
Когда фильм был закончен, он был показан двадцати или даже тридцати членам Легиона благопристойности, представителям цензуры и различных религиозных групп. Никогда в жизни я не чувствовал себя таким одиноким, как на этом просмотре. Однако, когда картина кончилась и в зале зажегся свет, Брин обратился ко всем остальным:
— Я полагаю, что все в порядке… пусть так и выходит! — коротко заключил он.
