говорил шепотом, делал ингаляции, полоскал горло, пока все эти волнения не привели к тому, что я совершенно утратил легкость и всякий комизм.
В вечер премьеры каждая жилка, каждая связка у меня в горле были натянуты до предела, но в зале меня не было слышно. Карно потом пришел за кулисы, и в лице его я прочел разочарование и презрение.
— Тебя никто не слышал, — сказал он с упреком.
Я заверил его, что к завтрему голос у меня поправится, но этого не случилось. С голосом стало еще хуже — я так форсировал его, что мог совсем потерять. На третий день играл мой дублер, и в результате наши гастроли закончились на первой же неделе. Все мои надежды и мечты, связанные с выступлениями в «Оксфорде», рушились, а огорчения совсем свалили меня с ног — я заболел гриппом.
Я не виделся с Хетти больше года. В глубоком унынии и очень ослабевший после болезни, я как-то вспомнил о ней и однажды поздним вечером пошел побродить в направлении ее дома, в Кэмберуэлл. Но дом пустовал и на двери висела табличка: «Сдается».
Без всякой цели я продолжал бродить по этим улочкам, как вдруг из темноты показалась фигурка — она переходила через улицу и направлялась ко мне:
— Чарли! Что вы тут делаете?
Это была Хетти — в черной котиковой шубке и круглой котиковой шапочке.
— Да вот пришел повидать вас, — сказал я шутя.
Она улыбнулась.
— Какой вы стали худой.
Я рассказал ей, что едва оправился после гриппа. Хетти недавно исполнилось семнадцать, она была очень хороша и прелестно одета.
— А позвольте спросить, что вы-то так поздно здесь делаете?
— Я была в гостях у подруги, а сейчас иду к брату. Может быть, и вы пойдете со мной?
По пути она мне рассказала, что ее сестра вышла замуж за американца-миллионера, Фрэнка Гульда, живут они теперь в Ницце, и завтра утром она уезжает к ним.
В этот вечер я стоял и смотрел, как она кокетливо танцует с братом. Она вела себя глупо, как красивая, но бездушная женщина, и вдруг, совершенно неожиданно для себя, я почувствовал, что мой пыл охладевает. Неужели она так же банальна, как и все другие девушки? От этой мысли мне стало грустно, но я мог уже вполне беспристрастно смотреть на нее.
Она очень развилась за этот год. Я видел обрисовывавшуюся под платьем грудь и думал, что она у нее слишком мала и не так уж пленительна. Хотел бы я на ней жениться, если бы я мог себе это позволить? Нет, я ни на ком не хотел жениться.
И когда в эту холодную, звездную ночь я провожал ее домой, должно быть, я с такой же печальной объективностью говорил, что ее, наверно, ждет замечательная и счастливая жизнь.
— В ваших словах звучит такая тоска, что я готова заплакать, — сказала она.
Я возвращался домой торжествуя, — я тронул ее своей грустью, заставил почувствовать во мне человека.
Карно предложил мне снова играть в «Молчаливых пташках» — а между тем не прошло и месяца, как ко мне полностью вернулся голос. Я старался не предаваться отчаянию, в которое меня поверг мой провал в «Футбольном матче», но меня неотступно преследовала мысль, что, может быть, я в самом деле не достоин занять место Уэлдона. А за этими мыслями еще стояло воспоминание о провале у Форстера. Моя вера в себя все еще не возвращалась, и каждый новый скетч, в котором я должен был играть главную роль, становился для меня тяжким испытанием. А тут подошел тот решающий день, когда я должен был предупредить мистера Карно, что срок моего контракта подошел к концу и я прошу повысить мне жалованье.
Карно бывал очень циничен и жесток с теми, кто ему не нравился. Мне никогда не доводилось видеть его таким, потому что он хорошо ко мне относился, но я знал, что он может быть очень резок и груб. Если ему не нравился кто-нибудь из его актеров, он мог стоять за кулисами во время спектакля, издеваясь над актером и громко и неодобрительно прищелкивая языком. С одним актером у него вышла из-за этого неприятность: тот не стерпел издевательства, бросился посреди представления за кулисы и налетел на него с кулаками. С тех пор Карно уже не прибегал к подобным мерам. И вот теперь я стоял перед ним, требуя прибавки при возобновлении контракта.
— Вот видите, — сказал он, цинично улыбаясь, — вы требуете прибавки, а театральные антрепренеры требуют скидки. — Он пожал плечами. — После вашего провала в «Оксфорде» я только и слышу одни жалобы. Говорят, наша труппа не выдерживает марки — «разношерстная компания» [20].
— Но уж меня-то не приходится в этом винить, — пытался я защититься.
— Да они и вас ругают, — ответил он, решительно глядя на меня.
— И на что они жалуются?
Он откашлялся, опустив глаза.
— Говорят, что вы плохо играете.
Хотя его замечание ударило меня по самому больному месту и обозлило, я ответил спокойно:
— Ну что ж, а кое-кто держится другого мнения и предлагает мне больше, чем я получаю у вас.
Это было неправдой — у меня не было предложений.
— Говорят, что спектакль из рук вон плох, и комики никуда не годятся. Да вот, — сказал он, поднимая трубку, — я позвоню Бермондсею в «Стар», и вы сами послушаете, что он говорит… Бермондсей? На прошлой неделе, как я понимаю, дела шли неважно? — спросил он по телефону.
