не трогать, соблюдать дистанцию.
Клыков смотрел на гостей через специальную щелку, которую смастерил Федотка. Решив наконец, что выждал достаточно времени и показал просителям, кто здесь хозяин, купец вышел в зал и радостно приветствовал визитеров.
Бояре знали, что задолжали богатому купцу немалые деньги. Он обещал долг простить, если те найдут благовидный предлог передать ему пустующий дом Дормидонта Никифоровича, сгинувшего в песках времен.
Дела у купца шли хорошо, его уважали. Немалую известность принесло участие с Петром в поисках священной книги. С недавних пор он переселился из хором, устроенных в трактире, в большой и просторный дом в Острожье. Крепкий, сухой, просторный. Жить бы в нем да радоваться. Только все точила Клыка одна мысль. Не давала покоя. Вдруг осталась в особняке Дормидонта Никифоровича крошечная подсказка свирепого бога Суховея, как вернуться домой.
Клыков поговорил то с одним купцом, то с другим боярином. Потряс своих должников, посулили им золотые горы и прощение всех немалых долгов. Лукавые бояре нашли лазейку и теперь примчались на самую окраину, чтобы сообщить радостную новость. Поломавшись и посомневавшись для приличия, Григорий уже потирал от радости руки, предвкушая, как развернется в прекрасных хоромах.
Он особо позаботился, чтобы ни сейчас, ни в будущем никто не мог заподозрить его, честного человека, верного слугу царева, в родстве или даже знакомстве с Дормидонтом Никифоровичем.
— Ну, что, хозяин, переселяемся? — пританцовывал от нетерпения корочун Федотка.
Он так долго служил у купца в личине человеческой, что стал забывать о своей истинной сущности и даже побаивался ночью ходить по лесу. Опасался прежних сородичей. Клыкову порой казалось, что его подручный всерьез считает, что стал настоящим человеком.
Дом купеческий стоял запертым, слуги разбежались, да и не хотел Клыков брать людей прежнего хозяина. Они с Федотом пришли под вечер. Базарная площадь уже опустела. Может кто и видел, что пришли чужие в особняк. Да кому какое дело?
Петли даром, что давно не смазывались, не скрипели. Григорий вошел в большую прихожую и велел слуге развести огонь. Все здесь осталось, как было при старом владельце. Только шкафы уже не открывались в иные измерения и пространства, а были, как это и положено в порядочном купеческом доме обыкновенными шкафами. Из сундуков более не выскакивали отряды карликов. А лежали там штуки полотна, шерсти, ситца. Диваны, покрытые шелковыми покрывалами, немного отсырели, также как и подушки.
Клык оставил слугу любоваться новыми апартаментами, поднялся на второй этаж и прошел по коридору. В глаза бросилась изукрашенная золотыми узорами высокая дверь. Диковинные цветы сплетались в странный пугающий своей непонятностью орнамент.
Купец остановился, чтобы лучше рассмотреть рисунки. Кое-где неизвестный мастер использовал камни самоцветы. Клыков всматривался в цветы и ему показалось, что за ними кто-то прячется и внимательно рассматривает вошедшего, но только с той, другой стороны, — из-за узоров. Григорий был почти уверен, что если долго смотреть на украшения, то они принимаются двигаться, листочки колышутся на ветру, а нежные цветы прячут головки от нескромного взора.
«Чертовщина какая-то, надо ж такому померещиться», — чертыхнулся купец и перекрестился.
Он распахнул незапертую дверь и очутился в комнате, которая без сомнения принадлежала дочери Дормидонта Никифоровича, сгинувшей вместе с отцом и его страшным богом.
Сначала Клыков решил приказать Федотке комнату очистить от вещей девки-бесовки. Но потому раздумал. А вдруг глупый корочун уничтожит одну-единственную зацепку, которую он уже не надеялся найти.
Но в целом, дом пережил прежнего хозяина и теперь заискивающе смотрел на новых жильцов. Они обещали освещать его и разводить огонь, выпекать хлеб и хлопать дверьми. Дом истосковался по людям и был рад, что одиночество окончилось. Вот только надолго ли?
— Хозяин, вы только поглядите, на полы, они небось из дубовых досок сделаны. Здесь же печей сколько, а вы разрешите все растапливать или только у вас в спальне? — волновался Федотка.
Клыков знал, что его подручный за годы службы привык к теплу. В хозяйских покоях в трактире, он всегда приваливался к теплому запечку, грея спину и ноги.
Теперь же при виде нескольких изразцовых печей, которые обещали ему приятную истому длинными, морозными ночами, Федотка страшно разволновался. Вдруг не позволят ему печи топить, тепло разводить. Хитроватый корочун скорчил озабоченную физиономию и сказал, что где-то слыхал, будто бы нужно непременно протапливать, чтобы плесень не завелась. Сказав это, он подобострастно принялся заглядывать в лицо Клыку, чем-то напоминая большую лохматую, избалованную собаку.
— Ладно, топи, сколько считаешь нужным.
— Ой, — хрюкнул от радости Федот, — завтра же пойду, проверю запасы дров, заживем в новом доме.
Не то, чтобы ему не нравился их прежнее жилище, но почему-то пугала близость лугов, а особенно кладбище. Глядя, как радуется корочун, Клыков неожиданно обозлился. Но ему не хотелось портить настроение верного слуги.
— Иди, ищи себе место, где сегодня спать будешь, — приказал он Федоту. — Я пойду в покои Дормидонтовы. Не мешай мне. Завтра будем здесь все обустраивать.
Медленно Григорий стал подниматься по широкой лестнице в спальню бывшего хозяина. Открыл двери и тяжело уселся на мягкую пуховую кровать.
Сразу вспомнилось, как возродилась надежда на возвращение домой. И чем все закончилось.
Он лег прямо в сапогах на шелковые простыни и задремал.
Приснился ему странный сон. Будто бы входит в комнату старая монашка. Лицо изрезано морщинами, уголки губ опущены, глаза потухли. На нее упал луч света, и сквозь пергаментную кожу, в потухших старческих очах мелькнул образ красавицы, хозяйской дочки. Мелькнул и пропал. Ведьма как-то отвратительно улыбнулась, стала грозить ему иссохшим кулачком и что-то приговаривала.
Клыков никак не мог понять, что она говорит, но знал, — это очень важно. Подошел поближе к старушенции и прислушался. Но та продолжала бормотать неразборчивую глупость.
— Эй, старая, — в лютом раздражении закричал Григорий, — говори по-человечески, или я тебе башку снесу.
— Башку снесешь, — ничего не узнаешь, — глумливо ответила монашка.
Волна черной ярости накатила на купца, он схватил стоявшую на полке вазу и обрушил на голову старой карги. Та осела и рассыпалась на мелкие кусочки. Потом, как живые они стали складываться в некое слово.
Григорий проснулся в холодном поту. Он замер, чтобы вспомнить, слово, брошенное ночной гостьей. Одно единственное, короткое и простое в своей холодной неизбывной обреченности, — «никогда». Ему никогда не вернуться туда, откуда он пришел. И суждено на веки вечные, до гробовой доски, жить в ином времени, с другими людьми, по другим законам. Хотя, если быть уж очень точным, именно последнее обстоятельство, не очень волновало, — Клык никогда не отличался особой щепетильностью в плане соблюдения установленных людьми или богами законов.
Григорий спустил ноги с кровати, сбросил на пол пуховое одеяло. Подумав немного, туда же отправил две огромные мягкие подушки. Решил было выпустить из них пух, но раздумал. Удивило возникшее новое чувство. Впервые наступило успокоение на душе. Он понял и принял неизбежное. От того стало легче. Раньше он жил как-то временно. Надеясь, что страшный период в жизни счастливо закончится, все вернется на круги своя. Теперь же пришло осознание, отныне и во веки веков его жизнь — здесь. И ничего нельзя с этим поделать.
Утро было ясное, солнечное. С ночи ударил мороз, но теплые лучи встающего солнца уже начали свою работу. С крыш закапали сосульки, снег на дороге кое-где подтаял. Мальчишки бросались снежками, дородные хозяйки осторожно ступая на скользких местах потянулись на базарную площадь.
Клыков еще находился под впечатлением тяжелого сна, но сам в глубине души уже понимал всю обреченность положения. Иногда приходили мысли о бывшем подельнике Хорее. Никогда бы не подумал,
