— Да как ты подумать мог, что я действую без повеления царя? Но ты и то понимать должен, что он такие приказы отдавать не может. Ты кто такой, чтоб сам царь тебе тайные поручения давал? Вот и наказал мне, как доверенному человеку. Думай и о том, что никакого греха перед Богом ты не совершишь. Сулейман, хоть и строит из себя ученого да поэта, сам завоеватель кровавый. Другие народы покоряет силой оружия, а не стихами своими. Потому погубить его — не только не преступление, но даже дело благое, которое на пользу всем покоренным народам пойдет. Он по жестокости ничем не отличается от Мухаммеда II, завоевавшего Константинополь. Историк Саад-ад-Дин, сам турок, писал, что грабеж и резня продолжались три дня. Так же Сулейман и с Москвой поступит, если не остановить его.
Разгоряченный такими речами, Ипатов воскликнул:
— Не бывать тому! Все силы надо приложить, чтоб убрать Сулеймана, заменив кем-то другим, попроще, да поглупее, кто не сможет держать в едином кулаке такую огромную империю.
Довольный такой реакцией, Тихонов продолжал:
— Уроки истории учат нас, что подобные империи сразу же распадаются, после смерти правителя. Именно это и надобно. Государство Османское, конечно же, не падет после смерти Сулеймана, но ослабнет сильно. Сразу же в нем войны начнутся, — кто за власть бороться станет, кто за освобождение своих краев от чужеземцев. Западные правители, хоть и уважают султана, покуда жив он, — после гибели его на страну набросятся, аки стервятники. А особенно постарается папа Римский, ибо Сулейман, свои позиции в Европе упрочить пытаясь, всячески поддерживает движение Реформации, а потому для Ватикана первейшим врагом сделался. Да и как по-другому, если, например, немец Мартин Лютер утверждает, что папа равен ремесленнику, земледельцу, — все одинаково равные христиане. Будто бы светская власть должна защищать благих, карая злых, независимо от того, кем тот окажется — папой, епископом или монахом.
Убеждая, он внимательно следил за собеседником, наблюдая переход от удивления, сомнения, к уверенности в правомерности его действий и гордости за то, что они возложены на Ипатова самим царем. Убедившись в правильности сделанного им выбора, Тихонов сказал:
— Большое дело царь тебе поручает. Смотри, с честью исполни его. С Адашевым ухо востро держи, умен и прозорлив, фальшь чует. Самому трудно будет, потому по своему усмотрению выбери помощника, лучше бы одного, да и тому доверяй только в необходимых случаях. Не исполнишь порученного, а тем более, если кто о царевой задумке узнает, — лучше тебе в туретчине остаться. Здесь тебя суд скорый да лютый ждать будет. А справишься — награда, о которой не пожалеешь. Прощай пока, это наш последний разговор, да гляди — не вздумай к царю сунуться.
— Думал, никогда не выберемся из этого притона, — пробормотал Альберт.
Он потирал руки и дышал на них, пытаясь согреться.
— Замерз я страшно. Все из-за холода подводного. Схалтурил гном, напортачил, видать. Плохое заклинание наложил, раз я закоченел весь.
Молот с тревогой взглянул на своего спутника.
— Альберт, я холода не чувствую. Будь все так, как ты говоришь, если чары не сработали — я бы замерз больше тебя. Сам знаешь, холода не переношу.
— Ерунда, — отмахнулся поэт, который не хотел признаваться в своей тревоге. Снова вспомнились странные мысли про рыб, он увидел перед собой пустые глаза щуки и понял, что это смерть смотрела на него там, на дне реки — смерть и старость.
— Просто ты не смотрел в глаза этому червяку, и в рот ему тоже не заглядывал. Я человек не железный, Молот, и не был им никогда. Не стану тебе рассказывать, каково мне было с водяным ручкаться — это не то, что хочется вспоминать. Но уверяю тебя, такого потрясения хватит, чтобы надолго вызвать дрожь.
Слова он произнес с особой уверенностью, которой сам не испытывал, и поспешил изменить тему разговора.
— Что мы будем делать с этим человеком? — спросил он. — С кожевником?
— Ничего, — отвечал Молот. — Выполнять причуды водяного не станем, здесь и сомнений нет.
— А не стоит ли нам его предупредить?
— Да пожалуй… — мавр задумался, подыскивая убедительную причину отказаться от подобной затеи. — Только чем раньше мы отсюда уберемся, тем лучше. Сам слышал, царь речной лесовиков прикармливает, они у него на службе. Ремесленнику-то в городе бояться их не с руки, а вот нам, в чаще да глухомани, не стоит особо судьбу испытывать.
— Ты прав, конечно. Но разве не должны мы помочь бедняге? После того, как я водяному столько поклонов отбил, — каждый его враг мне друг разлюбезный.
— Да как же мы поможем ему? Сам посуди. Живешь ты, ешь халву, пьешь шербет — или что там русичи эти едят обычно. Тут являются к тебе, двое. Одеждой странные, лицами тоже. На честных людей мы с тобой, Альберт, никак не тянем, это уж признать придется. Коли надо обмануть кого — мы первые. А правду начнем говорить — никто не поверит. Так уж люди устроены.
Поэт мрачно кивнул, давно усвоив эту мудрость.
— Еще наговорим с три короба. Мол, живет в речке человек, рыбами правит, и тебя погубить хочет. Что о нас кожевник подумает? В лучшем случае, за сумасшедших примет. Нет, мы по-другому поступим. На ближайшем постоялом дворе напишем ему письмо, все расскажем, предупредим. Адреса у нас точного нет, но коли водяной не солгал, — послание дойти должно. Ну, а ежели обманул нас, то и проблемы нет.
Альберт почти не слушал. Он прислушивался к себе — как делает больной человек, пытаясь понять, охватывает ли его хворь сильнее, или помаленьку отступает.
— Да и толку в предупреждении нет, — заметил он рассеянно. — Локон волос не убережешь. Где угодно его состричь или подобрать могут.
Он замер и остро, выжидающе посмотрел на своего товарища.
Вдалеке поэту послышались звуки постоялого двора. Гомон людей, лошадиное фырканье, носа коснулся едва различимый запах горячей еды. Только не было вокруг ничего похожего, на тысячи верст. «Неужто брежу я? — со страхом подумал Альберт. — Вот уж не думал, что рассудка лишусь».
Одна оставалась у него надежда. Он знал, что Молот, хотя и моложе гораздо, слышит и различает запахи не так хорошо. Возможно, не почудилось ему, и сейчас мавр тоже спросит, откуда, шайтан возьми, здесь столько людей и лошадей?
Первый шаг сделал конь Альберта, второй, третий. Спутник его молчал. Тревога все сильнее охватывала поэта. «Надо признаться, что схожу с ума, — мелькнула мысль. — Пусть свяжет меня, да коня в поводу ведет. Мало что примстится, увижу гидру стоглавую, поскачу галопом и шею себе сломаю».
Молот же тоже беспокоился все сильнее. Видел, что спутник, обычно любивший рассуждать о поэзии, вдруг замолчал и в мысли грустные погрузился. Да еще на него посматривает, словно ждет чего-то. Очень не нравилось это мавру, тревожился он за друга, но и спросить пока не решался, боясь ненароком обидеть. И вдруг — как обухом по голове, внезапная мысль все остальные из башки вытеснила.
— Откуда, шайтан возьми, здесь столько людей и лошадей? — воскликнул Молот.
Громко засмеялся Альберт, лицо его просветлело, и с хохотом, — показавшимся мавру несколько неуместным, — поскакал он вперед, навстречу неизвестным всадникам.
Глава 7
Речное чудовище
Хорс начинал тяготиться своим положением. Карина проявляла к нему повышенное внимание, пыталась завоевать доверие и дружбу. Невольный пленник порылся в памяти, стараясь отыскать хоть какие-то исторические сведения. Однако единственное, что приходило на ум, это были слова пожилой учительницы истории, которая в незапамятные времена его учебы в школе важно произносила слова о восточной деспотии. Судя по всему, недобрая судьба забросила его в одну из таких стран.
Но все было как-то уж слишком странно. Чересчур смело вела себя незамужняя женщина за спиной братьев, без чадры или как это они называют, без компаньонки, выхаживает молодого мужчину, да еще
