против своих правительств. Солдаты плевались матерными словами, ворошили чубы свои: вроде и так — жесткая жизнь подсовывает и жесткие идеи…
Петерс становился самым популярным фронтовым оратором. Никто с ним не мог тягаться — ни упитанные буржуа-краснобаи, ни крикуны-эсеры, то и дело появлявшиеся с депутациями. Он умел заражать, он был весь страстность, неистовство.
В Англии он думал о России, теперь же он все чаще мысленно возвращался в Лондон, к старшей Мэй и к малышке Мэй. Нетрудно было найти этому психологическое объяснение. Семья тоже была частью его жизни.
В июле 1917 года Петерс избирается в состав ЦК Социал-демократии Латвии. Он участвует в издании большевистских газет, становится одним из редакторов органа ЦК СДЛ «Циня».
В августе корниловцы сдали Ригу немцам, угрожая создать контрреволюционный кулак против революционных сил в центре России. Петерс отошел с войсками, работал в деморализованных отступлением частях 12-й армии: важно было сплотить революционно настроенных солдат, их комитеты, большевистские организации.
Во время выборов на Демократическое совещание[5] Петерс был послан на них как представитель крестьян Лифляндской губернии. Вернулся из Петрограда в Латвию, не дождавшись окончания Демократического совещания, оказавшегося парламентской и эсеро-меньшевистской говорильней. В Латвии, в революционизирующейся армии дел было невпроворот; «надо было готовиться ко Второму съезду Советов и готовить войсковые части для Октяб[рьской] револ[юции]» — так он напишет потом в своей биографии об этих трудных днях.
…Городки и селения северной части Латвии были переполнены войсками, теснимыми немецкими армиями. Всюду солдаты, обозы, беженцы. Поэтому удивительно было увидеть в городке Цесисе вдруг откуда-то появившихся двух американцев в цивильной одежде. Их, сопровождаемых штабным капитаном, всюду пропускали в прифронтовой полосе. Они остановились перед только что вывешенной афишей.
«Товарищи солдаты!
Совет рабочих и солдатских депутатов Цесиса 28 сентября в четыре часа организует в парке митинг. Товарищ Петерс выступит от Центрального Комитета Латвийской Социал-демократии и будет говорить о Демократическом совещании и кризисе власти».
Военный с повязкой Искосола[6] на рукаве кричал;
— Этот митинг запрещен! Комендант его запретил! Столпившиеся у афиши солдаты бросали ему;
— Твой комендант… (прилагательным служило непечатное слово) буржуй!
Капитан, сопровождавший американцев, сорвался:
— Этот Петерс большевик! А митинги в полосе военных действий запрещены. Это закон! И Искосол тоже этот митинг запретил.
Солдаты ничего не отвечали. Один, уходя, бросил капитану:
— Искосол тоже из непотребных буржуев, а мы, солдаты, хотим слышать о «Демократическом совещании.»
Обругавший открыто Искосол ушел, а на его место встал другой в солдатской форме и твердо, тоном, не терпящим возражений, объявил штабному капитану:
— Митинг будет, как здесь написано. Я — Петерс!
А американцы — это были Дж. Рид и А.Р. Уильямс. Они приехали с разрешения властей на фронт, чтобы собрать материал для американской прессы. Они и познакомились тогда с Петерсом, одним из наиболее известных большевиков на Северном фронте и в Латвии. Американцы вернулись в Петроград, полные впечатлений и с толстыми, почти сплошь исписанными блокнотами. Живо рассказывали другим, что видели там, на фронте, слышали от тех, кого называли большевиками, а также от штабных офицеров, от солдат, повстречавшихся им на разбитых дорогах.
Когда Петерс снова появился в Петрограде, американцы тут же перехватили его и взяли обещание, что он за «глянет к ним. Встречу назначили в итальянском ресторанчике, в котором, правда, не было ничего итальянского, заказали чай с леденцами. Американцы надеялись проверить с помощью Петерса слухи о вооруженном восстании, готовящемся большевиками. Петерс появился вместе с Восковым, большевиком, тоже побывавшим в эмиграции. Оба говорили свободно по-английски, поэтому обошлись без переводчиков.
Петерс в тот вечер был взбудоражен, просто в ударе.
— Да, некоторые товарищи в России боятся даже слова „восстание“, обвиняют Ленина в бланкизме и прочей чепухе. А положение действительно, — Петерс еще более загорелся, — совсем не то, что в апреле. Тогда в Советах большевиков была лишь небольшая кучка, а теперь за ними большинство в обеих столицах. В течение всех этих шести месяцев Советы служили скорее подпоркой для буржуазной власти… Ну а теперь, — сделал ударение Петерс, — Советы — это революция. И вооруженное восстание все равно произойдет. Но произойдет ли оно вовремя — вот вопрос. Или Керенскому удастся вызвать достаточное количество верных ему войск. Он не может убрать из города войска Петроградского гарнизона: они подчиняются только Военно-революционному комитету. Но он может открыть ворота Гогенцоллернам, как это сделали с Ригой.
Петерса поддерживал Восков. Американцы с корреспондентской настырностью пытались узнать во что бы то ни стало о письме Ленина относительно восстания, о нем шли разговоры среди партийцев. В ответ они услышали такую сильную фразу: „История не простит нам, если мы не возьмем власти теперь“. Произнесена она была Петерсом с большим значением, и американцы предположили, что эти необычные слова, возможно, принадлежат Ленину. Рид, воодушевившись, почти распевал эти слова, как строку стихов.
Петерс и Восков заспешили, ушли.
Рид решил любыми путями раздобыть ленинское письмо. Дело было не в любопытстве — Уильямсу и Риду казалось, что большевики могут вообще пропустить момент вооруженного восстания и Керенский их подавит.
Когда они снова поймали Петерса, они буквально взяли его за горло:
— Послушай, — сказали они ему, — мы, конечно, не разбираемся в вопросах тактики, но ведь нам известно, что Ленин в эти дни ни о чем больше не пишет, кроме как о вооруженном восстании. Почему же вы медлите? Неужели вы не боитесь, что рабочие и вас сочтут такими же болтунами, какими они считают меньшевиков и эсеров?
Петерсу американцы показались строптивыми, но он полагал, что это у них от нетерпения и наивности. По словам Уильямса, на сей раз разговор закончился так. „Петерс наконец взорвался: „Чего вы от меня хотите? Чтобы я передал вам копию нашего секретного плана?! Составляйте сами свои прогнозы. Могли бы, кстати, сообразить, что сейчас только восстание сможет обеспечить победу Советской власти. И Ленин надеется, что члены партии это поймут. Мы снова поднимаем, лозунг: 'Вся власть Советам!' И это в настоящих условиях означает именно власть Советов'. Слова Петерса несколько отрезвили нас, но удовлетворить не смогли', — заметил А.Р. Уильяме.
Петроград жил кануном великих дней, когда стихия борьбы все более подчинялась твердому руководству. В.И. Ленин прибыл в Смольный.
…Владимир Ильич увидел молодого, небольшого роста солдата, плотно сбитого — такие всегда внутренне упруги. У солдата было доброе лицо, немного курносый нос и вьющиеся волосы. Он назвал себя Петерсом, и Ленин сразу сказал:
— Наслышан о вас. Говорят, что если бы вы ходили в атаки на фронте, то получили бы Георгиевский крест наверняка. Наш момент требует не меньшей смелости. Мы ведь делаем еще неведомое…
Потом в кутерьме революционных жарких дней они встречались еще и еще, и Ленин убеждался, что Петерсу были чужды поза, напускная революционность, которой страдали шумные, крикливые радикалы. Ленину нравилась такая непохожесть, он не любил выровненное, точно пригнанное, шаблонное, в своих симпатиях склонялся к людям неординарным. Сам Ленин по годам приближался к пятидесяти, говорили о нем «Старик», но произносили это имя уважительно, потому что «Старик» думал и судил обо всем
