несомненно был Екаб Петерс. И личность романтическая к тому же Ленин восхищался тонко проведенной операцией по поимке Локкарта, когда смелые и расчетливые действия чекистов позволили обмануть хитрого и опасного противника заставить его действовать так, как это было выгодно ВЧК. А А.Р. Уильямс, не раз встречавшийся с Петерсом, окажет: «За ординарной внешностью Петерса скрывались огромные способности, яркое воображение, сила воли, непреклонность и изобретательность. В жестокой схватке с тайными силами контрреволюции он одолел самых опытных…»
В.И. Ленин был тем, кто своим умом распознал выдающиеся качества Петерса, поверил в него. В Петерсе была частица нового, создаваемого мира, как в том таинственном гене, в котором, как считает ныне наука, запрограммировано будущее развитие.
Петерс удивительно легко (легко ли?) мог находить нужных ему людей, способных сотворить чудо. Когда ему, «разоблачителю Локкарта», понадобился верный, с особыми качествами помощник (офицер царской армии, а ныне человек революции), он, посоветовавшись с Дзержинским, быстро нашел его, «неподкупного солдата революции, благодаря способностям и высокому сознанию долга которого был раскрыт гнусный заговор империалистов.
Имя командира — тов. Берзинь», — так писали «Известия».
Петерсу понадобился человек и на еще более сложную роль. И он его тоже нашел — Шмидхена. Сложность роли Шмидхена состояла в том, что, когда разоблачались один за другим заговоры контрреволюции и западных агентов, Шмидхен все еще клеймился на страницах газет как «иностранный шпион», внося дезориентацию в умы западной разведки. По ряду соображений тайна Шмидхена не раскрывалась долгие годы. Эту тайну знали немногие, среди них были Дзержинский и Петерс. Немало пришлось пережить исполнителю тяжелейшей роли, роли-подвига, на всю жизнь верному чекисту, никогда не сомневавшемуся в том, что ему пришлось делать, Яну Яновичу Буйкису-Шмидхеиу. Только в 70-е годы мы смогли узнать всю историю человека из окружения Петерса, необычного и редкого по своей уникальности.[13]
Тайну же самого Екаба Петерса, его мощной и неординарной личности можно выразить формулой Гегеля: «Ничто великое в мире не совершалось без страсти». А Л.Н. Толстой писал: «Чтобы жить честно, надо рваться, путаться, биться, ошибаться, начинать и бросать, и вечно бороться и лишаться». Так жил Екаб Петерс,
…На смену одним слухам — Петерс умирает от тифа — пришли другие: Петерс встал на ноги. Долго был еще слаб: обострилось ранение, полученное под Киевом. Но он уже был нужен партий. ВЧК получила тревожные сообщения с Востока. По предложению Дзержинского в неблизкий путь направляется кавалерийский полк ВЧК во главе с членом коллегии комиссии Петерсом. К далекому фронту двинулась вереница теплушек, увешанных снаружи красными полотнищами-лозунгами о социалистической революции и единении пролетариев веек стран. Под Верный (ныне Алма-Ата), захваченный контрреволюцией, полк прибыл вовремя. Выгрузился и бросился в жаркий бой. Верный был отбит, возвращен Советской власти.
В августе 1920 года Петерс принял ташкентского корреспондента ТуркРОСТА: «Моя задача как полномочного представителя Всероссийской чрезвычайной комиссии на территории Туркреспублики заключается в том, чтобы объединить борьбу с контрреволюцией, спекуляцией и преступлениями по должности, и дать ей правильное направление».
В Ташкенте Петерс попал словно в другой мир — город, где стояли дома из глины, замешенной на соломе и моче верблюдов; сновали женщины с закрытыми лицами; грязные дети, сплошь страдавшие от глистов, копошились в пыли узких улиц, у арыков с неспешно текущей водой.
Ташкент вроде бы пребывал в спокойствии. Но вокруг него в немеренных пространствах земли под белым солнцем на каждом шагу можно было столкнуться с парадоксами, противоречиями. В кишлаках сидели баи, которые, как и при эмире, держали батраков, собирали налоги с бедняков за аренду земли и за воду, которая здесь ценилась необычайно. Те, что ненавидели Советы, делали все, чтобы Советам не было житья: распускали всякие слухи, будоражили население наветами на официальную власть. Нищие дехкане, вместо подписи умевшие приложить только отпечаток пальца, слушали брюзжащих баев и их недоброжелательные тривиальности, почерпнутые из Корана. По кишлакам шныряли подозрительные люди, внушали, что басмачи — истинные защитники веры…В далекой Азии шла война. Война ожесточенная, со скоротечными боями…
В этом сложном мире человеческого бытия, в мире с такими особенностями, которые ранее Петерс даже не мог и предполагать, приходилось ориентироваться по-новому. Не все это понимали.
…Первое столкновение произошло на заседании Совета, которое закончилось поздно ночью. Накаляли обстановку оппозиционные элементы, выступавшие с самыми «революционными» речами, обвиняя других в «нереволюционности». Петерсу досталось от этих «революционеров» (он называл их «левыми», они его — консерватором). Страсти разгорелись вокруг истории с базарами. В Ташкенте были закрыты все базары. Кое-кто полагал, что этим проводится «революционная линия». Однако забыли, что мусульмане не живут без базаров, где чайхана и многолюдье — средоточие правды, сомнений, слухов; на базар стекается все, чем живет община. Петерсу же была известна мудрость Востока: «Хочешь узнать душу города — иди на базар». И он спрашивал: «Почему бы не соединить эту старую мудрость, помогающую людям жить, с мудростью большевистской правды?» Своей властью он отменил нелепое решение. «Едва ли людей можно назвать контрреволюционерами просто за то, что они так живут».
Партийные и советские работники, чекисты, присланные на работу в Ташкент, жили в доме более или менее сносном по виду. Дом раньше принадлежал какому-то купцу, бежавшему к басмачам. У входа стоял часовой — время было неспокойное. Жили коммуной. В просторной прихожей была свалена большая куча яблок, душистый запах их разносился по всему дому. Яблоками пользовались все, как положено в коммуне.
…В то утро Питере в общей комнате, рядом с кухней, стирал свои чулки и портянки. Дверь открылась, заглянула женщина в какой-то невообразимой шашке, в татарских сапогах. Он ее не сразу узнал. Это была Луиза Брайант.
Петерс живо вытер мокрые руки, они поздоровались. Если бы Луиза увидела первую леди Белого дома за штопкой своих кружевных платьев, менее удивилась бы. А здесь советский шеф за стиркой! Петерс ответил просто:
— Это у меня старая привычка, от фронта и времен работы в Москве. Рубашки мне стирает жена; чулки, портянки — я сам. Мужчина к женщине должен относиться с достоинством, — и добавил еще что-то о любви.
Глядя на американскую журналистку, появившуюся так неожиданно, Петерс удивляйся не менее чем Луиза. Как она могла оказаться здесь, в такой дали — почти край света?! Петерс знал обстановку и не мог поверить, чтобы Наркоминдел разрешил поездку в Среднюю Азию, далеко не безопасную, иностранному корреспонденту, да еще женщине. Но, хотя он давно уже знал Луизу Брайант, однако, вероятно, не все ее возможности были ему известны. Действительно, после того, как Наркоминдел наотрез отказался дать разрешение Брайант на эту поездку, Луиза попросилась на прием к Ленину. Вопрос был решен.
…Когда Петерс сказал о жене (которая ему стирает лишь рубашки), американка в душе несказанно обрадовалась — какие сюжеты преподносит ей Россия: Мэй и Джейк снова вместе! Вместе со своей дочерью, встречи с которой он всегда так жаждал!
Петерс сказал Луизе:
— Приглашаю вас вечером. Угощу зеленым чаем, кок-чай — лучшее средство против жажды. Здесь говорят: чай не пьешь, где будет сила?
Американка рассмеялась, достала блокнот, что-то записала.
— …Кстати, думаю, что и жена уже пришла… — продолжил Петерс.
— Мэй? — осторожно спросила Луиза. Он как-то нехотя ответил:
— Мэй прислала бумагу королевского суда — развод. Напиоала — не желает сидеть в России на мерзлой картошке. Этим и кончились наши отношения со старшей Мэй! Подозреваю, что Локкарт, когда вернулся в Лондон, приложил здесь немало усилий…
Он подумал еще о чем-то и добавил:
