малыша.
Так принцип единства Бытия позволяет «лечить прошлое» и изменять настоящую жизнь.
И дарит нам надежду на счастливое будущее.
Моя работа с одним-двумя пациентами ничем не отличается от одновременного оздоровления многих и многих. Во время массовых целительских сеансов происходит индивидуальная работа с каждым. И мои телесеансы были абсолютно индивидуальной работой с каждым зрителем.
Как такое возможно?
Возьмем лист бумаги и напишем на нем чернилами букву А. Промокнем ее — получим на промокашке зеркальное отражение буквы А. Потом напишем и промокнем Б, В и еще много-много букв. Через некоторое время на промокашке образуется чернильное пятно, в котором отдельные буквы уже неразличимы. Но от этого они не перестают там, в этом пятне, быть! Так вот и я становлюсь «промокашкой», на которой «проявляется» каждый человек с тем, что мешает ему быть здоровым, уравновешенным, счастливым. И моя задача — вылечить себя, единство, которое есть я.
Это благотворный метод лечения. Я могу кому-нибудь навредить таким образом? Исключено. В таком случае сначала я должен навредить себе, но, естественно, делать этого ни за что не буду. А могу кого-то забыть в этом единстве? Исключено. Все содержится во мне, а себя забыть невозможно. А могу сделать что-то не то или недоработать? Исключено. Человек подходит к зеркалу, начинает поправлять одежду, прическу. Он не оторвется от созерцания своего отражения до тех пор, пока не сделает все, чтобы себе понравиться. Так и со мной: я правлю себя до тех пор, пока сам себе не понравлюсь, то есть пока не понравятся себе (то есть поправятся!) все, кто ко мне обратился. И вообще, вы видели человека, который борется за собственное здоровье и не доводит дело до конца?
Исповедь хулигана
В школе я был хулиганом. Задиристым таким пацаном. Я никого и ничего не боялся, дрался и со сверстниками, и с ребятами из старших классов. А на уроках выводил из себя учителей… В общем, отрывался на всю катушку. Неудивительно, что, к ужасу моих родителей, меня отовсюду исключали. Я поменял все школы в районе. Начинал учиться в 110-й возле Никитских ворот, продолжил в 99-й, что в Хлыновском тупике, а аттестат о среднем образовании мне выдали уже в 103-й, на Молчановке. Кстати, из нее меня исключали два раза. Были и еще школы…
Ничего хорошего, в этом, конечно, нет. Но мы переживали жестокие времена — война, послевоенные годы. Все было сурово, очень… А дети ведь это прекрасно чувствуют. И реагируют соответственно. Конечно, зла настоящего мы ни на что и ни на кого не держали — так, было просто озорство, шалость, невежественное буйство. Хотя и игры наши, мои и моих друзей, часто лежали за границами добра. Мне до сих пор стыдно за один свой поступок. Помню, директором 99-й школы работал бывший фронтовик. На войне он потерял ногу, ходил на протезе, хромал. Это был хороший человек, наверное, несчастный. С учениками он держался строго, может быть, чересчур, и мы его невзлюбили. Не потому, что он был несправедлив или груб, нет. Просто, как часто бывает у детей, невзлюбили, и все.
Да, мы тогда многого не понимали. Не думали, что значил для мужчины в те времена костюм, возможно единственный; не знали цены тем вещам и делам, с которыми имели дело взрослые; не знали, как им тяжело все давалось…
Мудрые говорят, что в любом, самом плохом поступке содержится капля истины. В той своей жизни я могу найти эту каплю. В моем девиантном, как сказали бы современные психологи, поведении скрывалась жажда свободы. Свободы от всяческих установок. Мне предстояло еще много «нахулиганить» (в хорошем смысле этого слова) во взрослой жизни и ломать самые разные установки — поступать наперекор обстоятельствам и общепринятым представлениям; шагать навстречу неизвестности; отказываться от привычной благополучной жизни; заниматься тем, что официально считалось шарлатанством; делать то, чего до меня раньше никто не делал…
Учился я так себе, с тройки на четверку. Внутренняя независимость позволяла мне учиться «с открытыми глазами»: не забивать надолго голову тем, что мне было неинтересно, — но получать знания, которые занимали меня по-настоящему. Я не помню, как сидел на уроках, о чем мне рассказывали учителя. Это не имеет значения. Зато помню, как ко мне пришла страсть к астрономии. С каким трепетом я брал с полок библиотеки книги, рассказывающие о бескрайних пространствах Вселенной, жизни галактик, звезд и планет; что я чувствовал, когда свет в зале планетария мерк и над моей головой зажигалось звездное небо. А чувствовал я восторг, эйфорию, переживал состояние, близкое к любви… Длилась моя страсть довольно долго — год-полтора, и за это время я прослушал в планетарии все лекции и прочел все книги по астрономии, что сумел найти в библиотеках.
И вот эта внутренняя свобода, эта открытость незапланированному, необязательному знанию становились порой причиной успехов, которых не ожидали ни я сам, ни окружающие…
Садись, «пять»!
Это случилось, когда я оканчивал седьмой класс. Я пришел сдавать экзамен по географии, и надо сказать, что был совершенно не готов. Ну, то есть совсем ничего не знал. Географичка всегда относилась ко мне очень хорошо, и я отвечал ей симпатией, мы ладили — что, впрочем, не мешало мне успешно отставать по ее предмету. И так случилось, что в тот день на экзамен по географии пришла комиссия из РОНО. Моя учительница страшно разволновалась. Конечно, я был «слабым звеном» — может быть, она понимала это даже лучше, чем я. Она подошла ко мне и сказала: «Ну, ты соберись, Алик… Постарайся. Вспомни. Настройся…» На ее лице от волнения проступили красные пятна, губы кривились. И мне вдруг так захотелось ей помочь! Но что я мог сделать? Знаний не было…
Но в то же время не было и страха перед экзаменом. Страха, который порой закрывает перед нами все двери. Я взял билет…
Что в нем были за вопросы, я сейчас не помню. Что-то, связанное с природными условиями в каком- то регионе, полезными ископаемыми и развитием промышленности — дело не в этом. А в том, что в одно мгновение в моей голове выстроились все ответы — в огромном объеме, в детальной проработке: что? где? когда? почему?..
Вы думаете, я опешил? Мне понадобилось всего несколько секунд, чтобы сориентироваться, — ровно столько, чтобы сесть с билетом за парту. Я не мешкал. Ничтоже сумняшеся поднял руку и объявил, что к ответу готов. Помню вытянутое лицо моей учительницы — она решила, что «слабое звено» решил не оттягивать минуту позора и поскорей покончить с неприятной процедурой получения двойки. Ведь если бы я что-то знал, то использовал бы время, отведенное на подготовку к ответу.
Потом, во время моего «выступления», я уже лицезрел вытянутые лица всех членов комиссии. Мой ответ демонстрировал не только блестящее знание учебника — я рассказывал еще и том, чего не было и не могло быть в школьной программе. Я вскрывал тенденции, приводил доказательства и выдвигал аргументы, выявлял причины; моя речь лилась уверенно и плавно — и все, что я говорил, было правдой, истинным знанием.
Отвечая, я испытывал непередаваемое ощущение легкости, упругой радости и уверенности — кто-то могущественный и всезнающий взял мои заботы на себя и вещал моими устами! Ведь, конечно, не я рассказывал об этих ненужных мне полезных ископаемых, Алик Чумак не мог всего этого знать!
Когда я замолчал, никто из комиссии не пошевелился. В классе повисла недоуменная тишина. Географичка сидела неподвижно и изумленно смотрела на меня во все глаза. Потом покосилась на членов комиссии и, видимо, нисколько не сомневаясь, что ее вердикту никто перечить не станет, осторожно произнесла: «Садись, Алик, „пять“…»
