Старик с интересом слушал меня и, когда я закончил свой рассказ, задумался и несколько раз повторил одну фразу:
– Вам хорошо... Вам хорошо.
– Не понимаю, – признался я. – Вы-то о чем вздыхаете? У вас своя студия.
– Да, но я в одно утро могу проснуться нищим...
– А вы положите в банк солидную сумму, и не проснетесь нищим.
Старик снисходительно усмехнулся:
– Гриша… вы разрешите вас так называть?
– Конечно. Ведь вы по возрасту годитесь мне в отцы.
– В деды, – уточнил он, – у меня внук вашего возраста.
– Тем более.
– Я бы хотел быть с вами вполне откровенным.
– Пожалуйста.
– А вы не обидитесь?
– Нет. Обещаю.
– Вы что же думаете, что мои деньги нужны мне, чтобы не умереть с голоду? У меня дело, полтысячи сотрудников. Я отвечаю не только за себя, но и за них. За моей спиной целая жизнь борьбы. Я не могу ее предать. Вы, русские, неглупые люди, но в некоторых вопросах, не обижайтесь, вы идиоты. Вы смотрите на богатых людей, как на тунеядцев, а я всю жизнь работал. И день, и ночь. Если бы я так не работал, меня бы победили конкуренты. Вы понятия не имеете, что значит конкурентная борьба. Она жестокая и бескомпромиссная. То, чему вы удивились, – минутная слабость. Я старик. Я устал. И потом... – Он помолчал и, улыбнувшись, признался: – Я скучаю по России. – Старческие глаза наполнились слезами.
Мне стало жалко старого человека.
Голливуд
Джери Северн повез нас из Сан-Франциско в Голливуд. Там в целях рекламы нам предстояло выступить на телевидении. До Лос-Анджелеса ехали в поезде. Когда вышли на привокзальную площадь, к Северну подошел какой-то человек и подал ему ключи и перчатки.
– Я заказал напрокат автомобиль, – объяснил он.
Мы без труда отыскали нашу машину, Джери надел лайковые перчатки и мы покатили в Голливуд. Киногородок показался мне маленьким и пустынным.
– Здесь люди, идущие пешком, вызывают подозрение, – сказал Северн.
Профсоюз
Прекрасное белое здание гостиницы выглядело немного архаичным. Нас поместили на втором этаже. Наши номера располагались рядом.
Все мы собрались у меня.
– Прежде всего, Жанна, нужно погладить ваше платье, – сказал Северн, снимая трубку телефона.
– Я могу погладить сама, – предложила Жанна, – у меня есть дорожный утюг.
– Деточка, вы в Америке, вы артистка. Вы не имеете права даже думать об этом, – наставлял Жанну Северн, продолжая набирать номер телефона.
Он уже несколько раз набирал этот номер, но ответа не получал. Сбрасывал вызов и снова звонил. Отсутствие ответа стало его раздражать.
– Черт знает что это такое! – выругался он. – Позвоню администратору.
Администратор ответил сразу, и Северн напустился на него с упреками. Я не понимал слов, но видел, что Северн был вне себя от возмущения. Администратор что-то ему отвечал, и Северн постепенно стал сбавлять голос. Наконец, он повесил трубку и чертыхнулся по-русски.
– И это Америка!.. У них там какое-то собрание профсоюза, а клиенты должны ждать...
Как советский человек я что-то сказал в защиту профсоюза.
– Вы не знаете, что такое наши профсоюзы! Это кошмар! – И стал рассказывать свою невеселую историю. – Несколько лет назад я возил русский балет, зарабатывал неплохо. Пока балерины были молодые, дело процветало. Но балерины старели, дела шли все хуже, я погорел... Но дело не в этом...
Приезжаю в… (он назвал какой-то город), ангажирую театр, начинаю репетиции. Появляются профсоюзные боссы. Представляются.
«Мы хотим с вами поговорить».
«Пожалуйста».
«Если вы хотите работать в нашем штате, вы должны дать работу шести нашим музыкантам».
«Но ведь они не репетировали, а я буду здесь несколько дней. За это время они не смогут войти в слаженный уже оркестр».
«Постановление профсоюза».
«Плевал я на ваш профсоюз!.. Мне не нужны ваши музыканты!»
«Хорошо, – отвечают они, – тогда ознакомьтесь с этим альбомом».
«Плевать я хотел на ваш альбом!»
«Напрасно. Это в ваших же интересах».
Открывают первую страницу и показывают мне фотографию. Там сфотографирован труп. Открывают другую – там тоже труп. Третья, четвертая, пятая фотография – все то же...
«С нами нужно говорить уважительно, – предупреждают они. Мы не хотим вам и себе неприятностей, не вынуждайте нас...»
Делать нечего. Я соглашаюсь принять в оркестр шесть человек.
На следующий день прибегает ко мне дирижер.
«Они все портят! Они не умеют играть! Уберите их!»
Связываюсь с профсоюзными боссами. Пытаюсь договориться по-хорошему. Они – ни в какую. Тогда я приглашаю к себе этих шестерых местных музыкантов, обещаю платить жалованье, но только чтобы они не играли. Не соглашаются.
«Мы изголодались по работе. Мы будем играть».
Тогда я обещаю им двойную плату. Торгуются, но потом соглашаются. На работу они не приходят. Вместо себя присылают своих родственников, те сидят в оркестре, но, слава богу, не играют. А музыканты в это время играют в ресторане. Вот вам и профсоюзы! Это мерзавцы, рэкетиры!
Он переходит на английский, но я понимаю, что продолжает ругаться.
Снова пытаюсь защищать профсоюзы.
– Вы, Гриша, в этом вопросе не разбираетесь. Наши профсоюзы – это кошмар! Это Божье наказание!
«Жили-были старик со старухой»
Не стану много говорить здесь об одном из своих поздних фильмов «Жили-были старик со старухой». Я люблю этот фильм. Очень много в нем мне дорого. Но я отдаю себе отчет в том, что это не самая большая моя удача. Хочу только рассказать историю происхождения одного из недостатков этой картины – не для того, чтобы оправдаться, а к чему, станет понятно чуть позже.
Когда фильм вышел на экраны, больше всего меня огорчало, что он затянут, – телевизионный показ имеет свойство скрывать затяжки. То, что по телевизору может показаться нормальным, в кинотеатре кажется невероятно долгим.
Сначала фильм должен был быть односерийным. Очень хороший сценарий Фрида и Дунского на большее не тянул. Но потом, уже в разгар съемок, его решили сделать двухсерийным. И студия и группа были заинтересованы в этом. Для меня это тоже было соблазнительно.
Я согласился. Никто никогда не попрекнул меня за такое решение, напротив, нас хвалили, благодаря этому наша группа получила тогда звание ударников социалистического труда. Но перед самим собой было совестно. Я не должен был соглашаться на две серии.
А дело было сделано, и сократить фильм позднее было уже невозможно по техническим, или, вернее сказать, по бюрократическим причинам. В силу особенностей действующей в то время системы кинопроизводства, всем оказалось выгодно, чтобы картина осталась именно двухсерийной, – в то время, когда по требованиям искусства она должна была быть односерийной.
Здесь-то мы и вступаем в другую область – в область экономики кинематографа. Именно этому вопросу я
