В то время все концертные программы принимались и утверждались в ленинградском рок-клубе художественными советами. В состав худсоветов входили в том числе и представители комсомола. В 1988 году горком представлял некто Леша Измайлов, как ни странно довольно симпатичный человек и несомненно лояльный к рокерам. Видимо, это была новая формация - комсомольцев-перестройщиков. Не знаю, где и чем занимается Леша теперь, но многие его собратья той поры теперь окопались в коммерческих структурах. В общем, я позвонила Леше, а он в свою очередь позвонил в горьковский горком комсомола. Он поручился за Кинчева. Хотя само это поручительство было плодом комсомольского бреда. Вроде, все уладилось. Но вот уже накануне фестиваля мне снова позвонили горьковчане и попросили связаться с Костей:
- Нина, нам очень стыдно, - говорил Гоша Крупин из горьковского клуба, - но наш обком комсомола на этот раз заявил, что если Кинчев только ступит на нижегородскую землю, то фестиваль вообще прикроют. Нам очень жаль, но…
Звоню Косте в Москву. Он снял трубку.
- Ты еще дома?
- Да вот уже в дверях в пальто стою, чтобы на вокзал ехать.
- Ох, Костя, не надо никуда ехать…
И вылетела в Горький на фестиваль той же ночью. И самое удивительное, когда пришла на первый концерт фестиваля, то услышала, как в ответ на неистовство зала, вопящего 'где Кинчев?', 'Кинчева на сцену', объявили, что Кинчев не смог приехать, так как ему не разрешил это совет Ленинградского рок- клуба! Вот так-то! А знаете, кто тогда входил в состав совета? Марьяна Цой, директор группы 'Телевизор' Светлана Данилишина, лидер этой группы Миша Борзыкин, Андрей Тропилло, редактор самиздатовского журнала РИО Андрей Бурлака, директор 'Алисы' Алик Тимошенко, художник 'Алисы' Андрей Столыпин, Юрий Байдак и я. Как видите, главные запрещальщики!
Гастроль номер два состоялась. Это была поездка в Пермь акустическим составом, то есть: Константин Кинчев, Петр Самойлов, Андрей Шаталин. С этой поездкой связано много всяких моментов - и грустных, и смешных, и нелепых.
Принимали нас в Перми замечательные ребята. Они устроили нас на жительство в деревенский дом километрах в тридцати от города. Так было безопаснее. К тому же в доме была настоящая русская баня.
Хлебосольства наших пермских друзей не знало предела. Что имело и свои отрицательные стороны… Так, например, замечательную пермскую деревянную скульптуру я отправилась смотреть одна - наши гостеприимные хозяева каждый вечер приволакивали ящик (!!!) - я не преувеличиваю - водки и пили 'по- уральски', к чему призывали и гостей. Гости, впрочем, не сопротивлялись. 'По-уральски' - это из больших чайных чашек и залпом. Самое ужасное воспоминание - это наш отлет, когда я пыталась провести, или, скорее, пронести мимо милицейского поста в аэропорту, двух раненых бойцов - Кинчева и Шаталина, держа обоих под руки и стараясь придать им в меру слабых моих сил вертикальное положение.
На Петю у меня третьей руки не было. Но он и выглядел бодрее других. Во всяком случае, довольно ровно передвигался и даже произносил осмысленные фразы. Кинчев с Шаталиным дар человеческой речи к моменту отлета утратили. Я спросила Петю:
- Ты в порядке? Ты сможешь сесть в самолет без посторонней помощи?
- Нина, вы напрасно волнуетесь. Я абсолютно трезв. То есть не абсолютно, но ведь это с какой стороны посмотреть… Это ведь такая штука…
Он меня почти успокоил. Он пошел через один турникет, мы через другой. Нас попросили расстегнуть гитарные чехлы. Это было спустя недолгое время после истории с братьями Овечкиными, когда под видом музыкальных инструментов братья пронесли на борт авиалайнера оружие. Держа одной рукой Шаталина, прижимая к турникету плечом Кинчева, чтобы он не упал, пока я расстегиваю высвобожденной второй рукой гитарный чехол, мне как-то удалось справиться с этой нелегкой задачей. В чехле оружия не было. Но была заткнутая пробкой, скрученной из газеты, початая бутылка водки. 'Вот сволочи!' - подумала я. Милиционер очень сурово на меня посмотрел. 'Немедленно вылейте!' - сказал он. 'Но-о-о…' - робко начала я. Мне не водки было жалко. Я боялась отпустить Шаталина и Кинчева. 'Вылейте сейчас же', - настаивал милиционер. Я на секунду отпустила руки, почти бегом метнулась к близстоящей урне, бросила в нее бутылку водки. Кинчев и Шаталин пока еще стояли. Но тенденция к потере вертикали уже обозначилась. Я, было, метнулась назад, к своим несчастным товарищам, но суровый милиционер остановил меня.
- Я сказал, вылейте!
'Мать твою…', - подумала я. Вытащила бутылку, вылила ее содержимое в урну. Подхватила раненых бойцов. Они устояли. Слава Богу. И вот когда мы втроем уже миновали все кордоны, я обернулась и увидела, что Петю милиционер пытается задержать. Сердце мое дрогнуло. Заминка продолжалась несколько минут. Потом Петю пропустили.
- Что случилось? - спросила я, когда он подошел к нам.
- Этот мент сказал мне: парень, ты в самолет не пройдешь. Я тебя не пущу, потому что тебе там будет плохо.
- Конечно будет, - ответил ему я. - Но это мне будет плохо, а не кому-то еще. Не вам, например. Да и как мне не будет плохо, если всю ночь я пил водку. Мне просто должно быть плохо. Мент вытаращил глаза. Сраженный моей логикой, он меня пропустил…
Но не этими обстоятельствами, в первую очередь, памятна мне Пермь. А тем, что там я воочию увидела, как трудно порой достучаться, докричаться до чужой души. Даже если ты понимаешь людскую беду и хочешь помочь.
…Шел последний концерт из четырех, запланированных в Перми. И вот в разгар, так сказать, выступления на сцену пошли люди. Молодые парни с суровыми лицами. Я стояла в кулисах и увидела, что все они встали за спиной Кинчева (а было их человек пятнадцать-двадцать). Он как ни в чем не бывало продолжал петь. Тогда они отодвинули от него микрофон. На их лицах был гнев. За своей спиной я услышала, как кто-то сказал: 'Афганцы, Клуб 'Саланг'. Беда-а…' Я вышла на сцену, подошла к этим парням.
- В чем дело, ребята?
- Пускай он убирается со сцены. Он не смеет петь такое про афганцев…
- Разве на сцене выясняют отношения? Посмотрите в зал. Он битком набит. Почти тысяча человек… Люди заплатили за билет, пришли сюда слушать. Не лишайте их этого права. Если вам есть что сказать, хотите в чем-то разобраться, приходите после концерта в гримерку, поговорим.
Они согласились. Молча, с такими же суровыми лицами спустились в зал и сели на свои места.
Когда Костя закончил выступление, я сказала ему о предполагаемом визите.
- Ну, че, поговорим… - ответил он.
Они пришли. Ими предводительствовал совершенно слепой парень с изуродованным лицом - председатель их клуба. Их возмутила 'Новая кровь'. Те слова, где говорится:
Они не понимали - не хотели понимать, что речь идет о страшных каверзах судьбы, когда человек может избежать гибели на войне, а потом уже дома, в мирное время погибнуть от любой случайности, от того же СПИДа, например… Тогда еще не было известно, что эта беда ходит за каждым из нас по пятам, потому что медицина наша самая бесплатная в мире. Еще не было сообщений о массовом заражении детей в Элисте и Волгограде из-за использования не стерильных шприцев. И парни восприняли слова песни на какой-то свой лад. У них была своя трактовка этих безобидных строчек, такая, которую никто из нас и предполагать не мог:
- Да если бы я в Афгане переспал с местной женщиной, с мусульманкой, - орал один из них, - меня сразу расстреляли бы!
- Да разве об этом речь? - пытался объяснить Костя. Но его не слушали.
