нашпигованной диким рисом. Интересно, много ли белого мяса под перьями у попугая или совсем ничего?
— Ты сделал бы это?! — вскричал я.
И посмотрел на него.
— Ты бы сделал, — сказал я, отвечая сам себе.
Я постоял еще немного у двери. Затем медленно прошел через небольшую комнату и остановился возле клетки с накинутым на нее платком. Я увидел одно-единственное слово, вышитое поверх платка: МАМА.
Я бросил взгляд на Шелли. Тот пожал плечами и стыдливо потупился. Я протянул руку к платку. Шелли вдруг сказал:
— Нет. Прежде чем снимешь его… спроси о чем-нибудь.
— О чем, например?
— О Ди Маджо[18]. Спроси о Ди Маджо.
Тут словно маленькая десятиваттная лампочка щелкнула у меня в мозгу. Я кивнул. Наклонившись к спрятанной под платком клетке, я прошептал:
— Ди Маджо, тысяча девятьсот тридцать девятый.
Живой компьютер словно задумался на минутку. Под словом МАМА зашуршали перья, клюв застучал о прутья клетки. Затем тоненький голосок произнес:
— Полных пробежек тридцать. Отбитых в среднем — триста восемьдесят один.
Я был ошеломлен. Но затем шепнул:
— Бейб Рут[19], тысяча девятьсот двадцать девятый.
Снова пауза, шорох перьев, стук клюва и:
— Полных пробежек шестьдесят. Отбитых в среднем — триста пятьдесят шесть. Мазила.
— Боже мой, — сказал я.
— Боже мой, — эхом отозвался Шелли Капон.
— Это он, попугай, который знал Папу.
— Он самый.
Я снял платок.
Не знаю, что я ожидал увидеть под вышитой тканью. Быть может, миниатюрного охотника в лесных сапогах, куртке и широкополой шляпе. А может, симпатичного крохотного рыболова с бородой и в свитере с воротником, сидящего на деревянной жердочке. Что-нибудь маленькое, что-нибудь литературное, что- нибудь человекоподобное, что-нибудь фантастическое, но только не попугая.
Но там был всего лишь попугай.
И даже не самый красивый из попугаев. Вид у него был такой, будто он годами не спал по ночам; одна из тех неряшливых птиц, которая никогда не чистит перышки и не полирует свой клюв. У него был зеленовато-черный порыжевший окрас, тускло-желтый горбатый нос и круги под глазами, как у скрытого пьяницы. Такие обычно, ковыляя, выпархивают из бара в три утра. Отбросы попугайного общества.
Шелли Капон словно угадал мои мысли.
— Если накрыть клетку платком, — сказал он, впечатление сильнее.
Я положил платок обратно на решетку.
Мысли мелькали в моей голове. Потом потекли совсем медленно. Я наклонился к клетке и прошептал:
— Норман Мейлер[20].
— Не мог вспомнить алфавит, — произнес голос из-под платка.
— Гертруда Стайн, — сказал я.
— Страдала крипторхизмом[21], — отозвался голос.
— Боже мой, — выдохнул я.
И отступил назад. Я смотрел на покрытую платком клетку. Затем подмигнул Шелли Капону.
— Ты отдаешь себе отчет, что это такое, Капон?
— Золотая жила, дорогой Раймундо! — довольно просиял он.
— Целый
— Бесконечные возможности для шантажа!
— И причины для убийства! — добавил я.
— Ты представь, — фыркнул Шелли в стакан, представь, сколько бы отвалило одно только издательство Мейлера за то, чтобы эта пташка заткнулась!
Я снова обратился к клетке:
— Френсис Скотт Фицджеральд.