Он кивнул.
– Долго, – повторила она. – Что это за уговор, молодой человек? Ты даешь мне двадцать четыре часа юности, а я даю тебе десять тысяч миллионов лет времечка моего драгоценного.
– Не забывай и о моем времени, – сказал он. – Я не покину тебя никогда.
– Ты будешь лежать со мной?
– А как же!
– Эх, юноша, юноша. Что-то мне голос твой больно знаком.
– Погляди на меня.
И увидел юноша, как из замочной скважины выдернули затычку и на него уставился глаз. И улыбнулся юноша подсолнухам в поле и их господину в небе.
– Я слепая, я почти ничего не вижу, – заплакала Старушка. – Но неужели там стоит Уилли Уинчестер?
Он ничего не сказал.
– Но, Уилли, тебе с виду двадцать один год всего, прошло семьдесят лет, а ты совсем не изменился!
Поставил он пузырек перед дверью, а сам стал поодаль в бурьяне.
– Можешь… – Она запнулась. – Можешь ли ты сделать и меня с виду такой молодой?
Он кивнул.
– О, Уилли, Уилли, неужели это и в самом деле ты?
Она ждала, глядя, как он стоит, беспечный, счастливый, молодой, и солнце блестит на его волосах и щеках.
Прошла минута.
– Так что же? – сказал он.
– Погоди! – крикнула она. – Дай подумать!
И он почувствовал, что там, в доме, она торопливо просеивает сквозь память все былое, как песок сквозь ситечко мелкое, но только вспомнить нечего – все пылью да пеплом оборачивается. Чуял он, горят ее виски – попусту шарит она в памяти, нет ни камешка ни в ситечке, ни в просеянном песке.
«Пустыня без конца, без краю, – подумал он, – и ни одного оазиса».
И когда он это подумал, она вздрогнула.
– Странно, – пробормотала она наконец. – Сейчас вдруг мне почудилось, будто отдать десять тысяч миллионов лет за двадцать четыре часа, за один день – дело доброе, правильное и верное.
– Да, Кларинда, – сказал он. – Вернее быть не может.
Загремели засовы, защелкали замки, и дверь с треском распахнулась. Показалась на миг рука, схватила пузырек и скрылась.
Прошла минута.
Потом пулеметной очередью простучали по комнатам шаги. Хлопнула дверь черного хода. Широко распахнулись окна наверху, ставни рухнули в траву. Вот и до нижних окон старуха добралась. Ставни разлетались в щепки. Из окон валила пыль.
И наконец в широко раскрытую парадную дверь вылетел пустой пузырек и вдребезги разбился о камень.
И вот уже на веранде сама она, быстрая, как птица. Солнце обрушило на нее лучи. Будто на сцене стояла она, будто из-за темных кулис выпорхнула. Потом сбежала по ступенькам и схватила его за руки.
Мальчуган, проходивший по дороге, остановился и уставился на нее, а потом попятился и так пятился, не спуская с нее широко раскрытых глаз, пока не скрылся из виду.
– Почему он так смотрел на меня? – сказала она. – Хороша я?
– Очень хороша.
– Хочу посмотреться в зеркало!
– Нет, нет, не надо.
– А в городе я всем понравлюсь? Может, мне это только чудится? Может, ты меня разыгрываешь?
– Ты – сама красота.
– Значит, я хороша. Я сама это знаю. А сегодня вечером все будут со мной танцевать? Будут мужчины наперебой приглашать меня?
– Все как один.
И уже на тропинке, где гудели пчелы и шелестели листья, она вдруг остановилась и, посмотрев ему в лицо, прекрасное, как летнее солнце, сказала:
– О, Уилли, я хочу, чтобы ты был ласковым всегда-всегда – и когда все кончится, и когда мы сюда вернемся.
Он заглянул ей в глаза и коснулся ее щеки пальцами.
