очень старался. Но не смог влюбиться в Хьюго Динвиди, моего школьного тренера по гигиене в Лос- Анджелесе.
— Не верю! — сказал Хьюстон.
— Я тоже, — сказал Викерс.
— Джон, теперь о тебе, — сказал я. — Я влюблен в тебя. Но это совсем другое, понимаешь?
Он отпрянул:
— Ну конечно понимаю.
— А ты, Джейк, — сказал я, — не запирай сегодня на ночь дверь. Я к тебе постучусь.
Я увидел, как сдувается его монгольфьер.
— Разумеется, — сказал он.
— Ура-а! — Рики вскочила из-за стола, поцеловала меня в щеку и выбежала из комнаты. — Браво!
«Кровавую Мэри» пили в молчании.
В этой тишине я сказал себе: «Будь начеку». Я положил еще кусок омлета и сел, ожидая, что Джон вновь перейдет в наступление.
— Насчет твоих денег, — промолвил наконец Джон.
— Нет у меня никаких денег.
— Ну, тех, которые ты получишь, малыш, в мае от этих милых людей в Нью-Йорке.
— А, ты об этом, — сказал я, нарезая полоски из своего тоста, не обращая внимания на взгляды.
— Ты слушаешь? Джейк, ты не согласен? Мы идем завтра в Феникс-парк, выбираем лучшую лошадь в восьми заездах и ты ставишь всю сумму на одну лошадь. Или пан, или пропал! Ну как тебе?
— Не-а, — сказал я наконец.
— Это что за ответ? Это даже вопреки принятым правилам грамматики.
— «Не-а»? А по мне, так нормально. Не-а.
— Черт бы тебя побрал! — вскричал Джон. — С кем я связался? С трусишкой? С дрестуном? С мокрицей?
— Все в точку, — признался я. — Чем и горжусь.
— Моби Дик плюнул бы тебе в рожу.
— Вполне возможно.
— Мелвилла стошнило бы от тебя.
— Не сомневаюсь.
— Хемингуэй не сел бы рядом с тобой в двухместном нужнике из-за несоответствия мужского опыта.
— Это я не стал бы делить с ним свой нужник.
— Ты полюбуйся на него, Джейк.
— Любуюсь.
— Он отказывается!
— Обделался.
— Именно, — сказал я и встал.
К тому времени у меня разболелся живот. Я достал телеграмму из кармана. Это был чистый лист бумаги. Без единого слова. Всего за один этот жуткий час им удалось выжечь, вытравить, стереть и уничтожить слова, новость, радость.
Мне понадобится уединиться в тихой комнате в Дублине с чистым клочком бумаги, поднести к нему зажженные спички, чтобы проступили слова: «Тебе присудили премию. Ты что-то значишь. Ты в порядке» — или что там еще было написано сегодня утром в девять часов. Что бы там ни было, теперь я не мог этого прочесть.
Я мог бы бросить бумажку на пол, но увидел, как Джон дожидается, когда ему доставят это удовольствие. Я скомкал телеграмму и запихнул в карман.
— К твоему сведению, — сказал я, — я все обдумал. Взвесил. И на ближайших скачках в Примроз-парке я поставлю все свои шальные деньги… на… Оскара Уайльда!!!
Потом я взял «кровавую Мэри» и, медленно прогуливаясь — не резкой походкой, а именно прогуливаясь, — прошел мимо Джона и Джейка и поднял стакан.
Вышел за дверь.
Рики нашла меня на заднем каменном крыльце «Кортаун-хауса» спустя десять минут. С кончика моего носа капали слезы.
— Черт, какой же ты восхитительный сукин сын.
— Хотел бы я это ощущать, — пробормотал я.
Я протянул ей скомканную телеграмму:
— Текст еще не появился?
— Что?
— Слова. Премия. Извещение.
Он посмотрела на листок при тусклом свете:
— Да, — а потом тихо, увидев мое лицо, сказала: — Да!
Слова вернулись, потому что она прочитала их мне.
И я поверил.
Я телеграфировал в Нью-Йорк, что прибуду туда 24 мая получать премию из рук Джона Херси, Роберта Шервуда, Нормана Казинса, Лилиан Хелман и прочих. Больше про телеграмму я не заикался.
Как, впрочем, и Джон с Джейком.
Глава 25
Во сне я услышал дикий стук в дверь моего номера. Я встал, пошатываясь, и нетвердыми шагами пошел открывать. Широко распахнув дверь, я обнаружил за ней ухмыляющегося Джона собственной персоной, одетого в черный водолазный костюм, с трубкой и маской в руках, ярко-желтым кислородным баллоном и пневматическим подводным ружьем.
— Давай, малыш! — закричал он. — Я научу тебя нырять с аквалангом!
— В три часа ночи? — заорал я.
— Давай, давай, не трусь! — вопил он.
И я как последний идиот поплелся за ним.
Чтобы пойти ко дну.
И проснуться от кошмара, утопая в поту.
Глава 26
Финн тряс меня за локоть.
— Сынок, — ласково сказал он, — тебе пора уходить.
— Что? — спросил я.
— Все это время ты просидел в философической кабинке. Тебя доконала последняя доза спиртного. Меня заела бы совесть, если б я тебя разбудил. Так что я оставил тебя скрежетать зубами и мучиться во сне.
— Скрежетать? Мучиться? — Я высвободился из тесных объятий отдельной кабинки.
— Как ты себя чувствуешь? — взволнованно поинтересовался Финн.
— Безумно.
— Это потому, что ты проснулся, или потому, что сон неправдоподобный?
— И то и другое.
— Однажды я колошматил жену и проснулся. При том, что я за всю свою жизнь ни одну женщину пальцем не тронул, пробуждение было ужасающим. Иногда не мешает поквитаться…
— А твоя жена кричала в этом сне?
— Она приняла наказание безмолвно, из-за чего все мои усилия пошли прахом. К тому же я не мог глаз поднять днем, потому что она в моем кошмарном сне жаловалась Богу.
— Который час?
— Поздно. Звонил твой босс, интересовался если не твоей душой, то хотя бы телом. Я сказал, что тебя нет, что в некотором роде соответствовало истине, особенно после того, как увидел тебя не столько обезумевшим, сколько опечаленным, когда ты вошел. Это печаль лишила тебя рассудка?
