1855 г., представляющие сoбой дополнение к тексту 1842 г. Остаются, таким образом, автограф и текст 'Миргорода'. Печатая повесть по 'Миргороду' 1835 г., мы исправляем несомненные погрешности переписки и набора по автографу.
Приводим главные случаи, в которых мы следуем автографу:
…хороши своею пестротою…
Берем 'пестротою', считая 'простотою' ошибкой переписчика. Тихонравов оставил 'простотою', но в комментарии написал: 'В печатных текстах вместо слова 'пестротою' поставлено 'простотою'; в этой замене мы подозреваем ошибку писца: из контекста места видно, что автор противополагает новому гладенькому строению — 'пестроту' обветшавшего домика, стены которого промыты дождем, крыша местами покрыта зеленою плесенью, крыльцо, лишенное штукатурки, выказывает красные кирпичи''. (Сочинения Н. В. Гоголя, 10 изд., т. I, стр. 565.)
Стены комнат убраны были несколькими картинами и картинками в старинных узеньких рамах.
Берем 'комнат', считая 'комнаты' ошибкой переписчика.
За час до обеда Афанасий Иванович закушивал снова, выпивал старинную серебряную чарку водки, заедал грибками, разными сушеными рыбками и прочим.
Берем 'закушивал', считая 'закусывал' чужой поправкой; ниже во всех изданиях сохранилось 'закушивал'.
Остальные случаи см. в вариантах.
II
Повесть 'Старосветские помещики' была задумана и начата Гоголем не раньше конца 1832 г. — после того, как он провел лето (с 20 июля до октября) на родине, в Васильевке. Н. С. Тихонравов поддерживает эту датировку указанием на то, что история исчезновения кошечки и последовавшей затем смерти Пульхерии Ивановны является отражением рассказа, слышанного Гоголем от М. С. Щепкина, с которым он познакомился в Москве у С. Т. Аксакова проездом в Васильевку или на обратном пути. Об этом сообщает А. Н. Афанасьев в статье 'М. С. Щепкин и его записки': 'Случай, рассказанный в 'Старосветских помещиках' о том, как Пульхерия Ивановна появление одичалой кошки поняла за предвестие своей близкой кончины, взят из действительности. Подобное происшествие было с бабкою М. С—ча. Щепкин как-то рассказал о нем Гоголю, и тот мастерски воспользовался им в своей повести. М. С—ч прочитал повесть и при встрече с автором сказал ему шутя: 'а кошка-то моя!'— 'Зато коты мои!' — отвечал Гоголь, и в самом деле, коты принадлежали его вымыслу' ('Библиотека для чтения', 1864, 2, стр. 8). Работа над повестью шла, по-видимому, в конце 1833 г. или в начале 1834 г. Посылая матери вышедший из печати сборник 'Миргород', Гоголь писал ей (12 апреля 1835 г.): 'Посылаю вам, в завершение, мои повести, довольно давние, которые, впрочем, недавно вышли из печати'.
Прототипами Афанасия Ивановича и Пульхерии Ивановны одни считают деда и бабушку Гоголя (Афанасия Демьяновича и Татьяну Семеновну), другие — знакомых старичков Зарудных (см. Шенрок, 'Материалы', т. II, стр. 141 и В. Чаговец, 'Семейная хроника Гоголей'). ['Памяти Гоголя', Сб. Об-ва Нестора- летописца, Киев, 1902. Отд. III, стр. 5–6.] Несомненно, что, рисуя своих героев, Гоголь пользовался разнообразными фактами и наблюдениями, соединяя их вместе. С. В. Капнист-Скалон (близкая знакомая Гоголя) рассказывает в своих воспоминаниях о старичках Бровковых, у которых они останавливались в Миргороде по дороге в имение дяди, П. В. Капниста: 'Старик и старушка встречали нас всегда с большим радушием и не знали, чем и как нас угощать. Чуть ли не их описал Н. В. Гоголь в своей повести 'Старосветские помещики'. Подъезжая к маленькому домику их, мы видели всегда старика с трубочкой в руках, высокого роста, с правильными чертами лица, выражавшими и ум и доброту, сидевшего на простом деревянном крылечке с небольшими столбиками; он приветливо встречал нас, вводил в маленькую, низенькую и мрачную гостиную с каким-то постоянным особенным запахом и с широкой деревянной дверью, издававшей при всяком входе и выходе ужасный скрип. Тут нас радостно встречала, переваливаясь с ноги на ногу, добрая старушка, его жена… При наших посещениях она больше всего хлопотала о том, чтобы изготовить нам чудный малороссийский стол и накормить людей и лошадей наших… Старушка… делала <много> добра в жизни своей, и неудивительно, что когда она скончалась, то никто в городке том не запомнит таких трогательных похорон. Дом и двор их до того были наполнены плачущими и облагодетельствованными ею людьми, что стороннему человеку трудно было добраться до ее гро6a. О сю пору память о ней сохраняется в Миргороде'. ['Воспоминания и рассказы деятелей тайных обществ 1820-х годов' т. I, Изд-во политкаторжан, М., 1931, стр. 318–319.]
Повесть 'Старосветские помещики' написана в тонах идиллии, но трогательное чередуется в ней с комическим, а комическое переходит в грустное. Пушкин дал очень точную характеристику этой повести: 'шутливая трогательная идиллия, которая заставляет вас смеяться сквозь слезы грусти и умиления' ('Современник', 1836, 1). В гоголевской литературе уже указывалось на то, что Гоголь в этой повести зависит от карамзинской традиции. В 1832 г. Гоголь писал из деревни престарелому другу Карамзина, И. И. Дмитриеву: 'Теперь я живу в деревне, совершенно такой, какая описана незабвенным Карамзиным. Мне кажется, что он копировал малороссийскую деревню, так краски его ярки и сходны с здешней природой'.
Эта цитата, взятая сама по себе, может навести на мысль, что в 'Старосветских помещиках' Гоголь не только связан с традицией карамзинского стиля, но и проникнут тем же патриархально-идиллическим духом. Между тем, вслед за приведенными словами (адресованными, чего не нужно забывать, другу Карамзина) идут размышления и соображения совсем иного, не карамзинского характера: 'Чего бы, казалось, недоставало этому краю! Полное, роскошное лето! Хлеба, фруктов, всего растительного гибель! А народ беден, имения разорены и недоимки неоплатные. Всему виною недостаток сообщения: он усыпил и обленивел жителей. Помещики видят теперь, что с одним хлебом и винокурением нельзя значительно возвысить свои доходы. Начинают понимать, что пора приниматься за мануфактуры и фабрики; но капиталов нет, счастливая мысль дремлет, наконец умирает, а они рыскают с горя за зайцами'. Эти темы и соображения не высказаны в повести прямо, но составляют ее несомненную основу. Начальные слова ('Я очень люблю'), как и всю повесть, нельзя понимать прямо, вне юмора и даже иронии, окрашивающих повествовательный тон Гоголя. Рассказ о том, как войт и приказчик обкрадывают 'старосветских помещиков', не имеет ничего общего с идиллией и вполне соответствует тому, о чем говорится в письме ('Хлеба, фруктов, всего растительного гибель!' и т. д.). Наконец, финал повести переводит ее уже прямо из жанра будто бы идиллии в жанр реалистического очерка, рисующего судьбу разоряющихся помещиков этого 'необыкновенно уединенного' края. Итак, видеть в 'Старосветских помещиках' прямую идиллию было бы неверно, как неверно было бы и умозаключать от такого понимания повести к преобладанию элементов патриархального мышления у Гоголя этой поры.
'Старосветских помещиков' можно назвать идиллией только с оговорками, как это и сделал Пушкин. Гоголь и в самом деле строит всю повесть на своеобразном, противоречивом сочетании идиллического стиля с комическими сюжетными положениями и деталями и с реалистическими подробностями быта и обстановки в 'фламандском' вкусе. На фоне такого рода подробностей 'идиллические' элементы 'Старосветских помещиков' звучат скорее как преодоление сентиментально-идиллического стиля, чем как действительное следование ему. Интересно, что традиционный 'буколический' тезис идиллии использован Гоголем для истории кошечки, соблазненной дикими котами: 'набралась романических правил, что бедность при любви лучше палат'. Ироническое отношение к сентиментально-идиллическим традициям здесь очевидно.
В эволюции Гоголя от идиллических 'Вечеров' к критическому реализму комедий и петербургских повестей 'Старосветские помещики' имеют огромное значение как преодоление реакционных традиций сентиментальной идеализации действительности, господствовавших в русской прозе 20-x годов.
