под руку. — Объявили, что через тридцать минут мы летим. Время как раз хватит, чтобы выпить еще коньяку. Я уже начал спускать свою валюту… И где вы пропадали, мсье? Так долго. Как вам удалось отсюда выбраться? Наверное, успели осмотреть город?
Он болтал без умолку. Буров почувствовал, что Жевен уже изрядно выпил. Подумал: «Он просто боится снова сесть в самолет…»
Буфетчица встретила Жевена как старого знакомого:
—
Мсье, дубль?
—
Конечно, милая! И моему коллеге…
—
Налейте мне сразу бокал, — тихо сказал Буров.
—
О! В вас просыпается русская душа! — воскликнул Жевен, но Буров посмотрел на него с такой тоской, что Жевен смолк, недоумевая.
Буфетчица подала Бурову фужер с коньяком, взглянула участливо, словно хотела понять, что произошло с этим респектабельным, подтянутым французом. «Хорош же у меня вид, — подумал Буров, — если даже эта девчонка смотрит на меня с жалостью». Напрягаясь из последних сил, Буров улыбнулся буфетчице. Поднял фужер. Буфетчица тоже улыбнулась Бурову. Улыбка у нее была добрая, приветливая…
В это время по радио объявили посадку на самолет. Буров залпом выпил коньяк, поставил фужер на стойку. Сказал: «Прощайте, милая». Буфетчица хотела что-то сказать, да, видать, застеснялась… Только кивнула. Жевен расплатился, и они пошли, не оглядываясь, к выходу.
В самолете Буров наконец согрелся. Тепло расползлось по всему телу, на душе стало легко и покойно. И все, что произошло с ним за последние двенадцать часов, уже казалось чем-то далеким и ненастоящим. Совсем ненастоящим. Неясным. Словно скрылось за дождем и туманом. Буров только не переставал удивляться самому себе: «Ну надо же. Вот так фортель выкинул. Зачем? Для чего? Как мальчишка. Хорошо, что в историю не влип. Удачлив я стал. А ведь Васька и застрелить меня мог… Хорошо еще и то, что автобус вовремя подвернулся». Он думал так, умиротворяясь все больше и больше, пока наконец не задремал.
…В Москве было совсем мало времени для пересадки, но Буров с Жевеном все же успели выпить…
Лететь было удобно. Буров сразу же уснул. Но часа через два, среди ночи, проснулся.
Приглушенно гудели моторы, вздрагивало тело самолета. Серый холодный рассвет брезжил уже в иллюминаторе. Бурову вдруг стало безотчетно тоскливо. Даже жутко. Хотелось закричать, позвать кого-нибудь. Убедиться, что рядом живые люди. Говорить с ними. Что-то объяснить им, что-то доказать… Что? Буров не знал. Ему было просто очень плохо. Горько. Горько и мерзко на душе.
Он хотел пересилить себя. Отвлечься. Сосредоточить свои мысли на чем-то приятном: думать о предстоящем успехе, о возвращении в Париж, о своем уютном доме, о той девчонке с родинкой… Но все это выглядело сейчас пустым, никчемным, ненужным… Лицо матери стояло у Бурова перед глазами. Смиренное, успокоенное. Мудрое какой-то ей одной открывшейся, горькой мудростью… «Ну что же я, ну что? Ведь вольная птица, весь мир передо мной», — думал Буров. Но мысли его были прикованы только к маленькому клочку земли, к маленькой деревеньке под названием Лужки. И ничего поделать он с собой не мог. Буров уже не мог сдерживаться. Рыдания прорвались из его груди. Он закусил угол подушки, стараясь пересилить себя. Но не смог. И плакал. Плакал, не стыдясь, что кто-то может его услышать
8
…В Париж Буров возвращался через Сайгон и Дели. Об Японии у него остались смутные воспоминания. Он был все время словно в бреду. Не мог ни на чем сосредоточиться. Он все время чувствовал в сердце какую-то тревогу. Спешил. Спешил все закончить, спешил взять билет на самолет, спешил лететь. Он и сам не отдавал себе отчета, почему так спешил. Но ему надо было скорее быть дома. В Париж он спешил…
Самолет приземлился в Орли вечером, и лишь в полночь Буров остановился перед дверью своего дома. Повернул ключ в замке, зажег свет. Дома стояла тишина. Бурову она показалась настороженной и недоброй. Он снял плащ, бросил его на диван. По привычке надел мягкие туфли. Медленно прошелся по комнате, зажигая свет. В комнатах было зябко и пустынно. «Как я жил здесь один? — подумал Буров. — Один изо дня в день…»
Он сел за письменный стол. Прямо перед ним, за окном, была ночь. Косой дождь хлестал по стеклу. Спешить больше было некуда. Но тревога в сердце осталась. И тогда Буров вдруг понял, почему он спешил и откуда была эта выматывающая душу тревога. Ему надо было остаться наедине с самим собой… И все решить. И Буров решил. Он достал из стола стопку белой бумаги. Положил перед собой. Взял в руки перо и задумался. Картины пережитого воочию вставали перед ним…
Желтая от старой хвои, оплетенная узловатыми корнями сосны тропка была у него под ногами. Вот он остановился и поднял голову. Освещенная ласковым солнцем, лежала перед Буровым большая деревня и потемневший от старости и дождей, упрятанный в липах и цветущей черемухе дом.
Буров снова шаг за шагом повторял недавно пройденный путь…
Несколько раз он брался было за перо, но вывел только одну фразу в верхнем правом углу листа: «Послу Союза Советских Социалистических Республик», — и снова откладывал его. Сидел, ссутулившись, не мигая глядя в окно, где сквозь пелену дождя начинал продираться рассвет.
Презрительные, непрощающие глаза отца смотрели на Бурова. Непрощающие. И все остальное теряло смысл. И рука не в силах была водить пером по бумаге. И ничего нельзя было вернуть. Ничего.
Буров достал из стола маленький пистолет, похожий скорее на зажигалку, чем на оружие. Встал. Огляделся, словно что-то искал. Ему вдруг невыносимо противно стало в этой комнате. Он открыл дверь в сад. Уже совсем рассвело. Буров быстро вышел из дому, вздохнул полной грудью. Раздался негромкий, сухой выстрел.
Буров упал лицом в траву. Трава была мокрая от дождя. Она пахла чем-то невыносимо знакомым, какими- то цветами, название которых уже не смогла подсказать Бурову его слабеющая память.
В первый момент ему было даже не больно — только слабость. «Всю жизнь я делал только ошибки, — мелькнула у Бурова мысль, — всю жизнь, но только не сейчас…» И он увидел вдруг родной дом и белую лошадь у крыльца… «Мама», — хотел он позвать, но уже не смог.
Нестерпимая боль ожгла ему грудь. Буров застонал, пальцы его вцепились в траву, словно хотели захватить горсть этой, так знакомо пахнущей, но чужой земли и уже не смогли…
9
«Вот и еще одно утро пропало, — с легкой досадой подумал комиссар. — Теперь весь день голова будет болеть». Он всегда сердился, если его будили слишком рано по пустякам. Клод был молодым полицейским и, видно, еще не привык к порядкам в комиссариате…
Комиссар вошел в дом. Здесь было холодно и неуютно. И как-то уж слишком чистенько, слишком прилизано. Судя по неразобранной постели, этот Буроф и не ложился спать.
На письменном столе, едва различимая в утреннем свете, горела настольная лампа, лишь подчеркивая неуютность навсегда покинутого хозяином жилища. Комиссар дернул за кисточку
Вы читаете Смерть транзитного пассажира
