Дамы и Господа

правда, он не оглашал окрестности воплями, чтобы отпугнуть других самцов. Он просто открывал библиотеку и кормил книги.

А Наверн Чудакулли, занимавший в то время Пост аркканцлера, любил побродить по сонным зданиям, кивая слугам и оставляя записки подчиненным (цель у этих записок была только одна — сообщить, что аркканцлер уже бодрствовал и занимался делами, когда нерадивые младшие волшебники еще видели сладкие сны[5]).

Сегодня, однако, голову аркканцлера занимало нечто иное. Причем «занимало» в более или менее буквальном смысле этого слова.

Оно было круглым. А вокруг росли здоровые волосы. Аркканцлер готов был поклясться, что вчера ничего подобного там не было.

Он ветел головой то в одну, то в другую сторону и рассматривал в зеркале другое зеркало, которое держал над затылком.

Следующим служащим, просыпавшимся после Чудакулли и библиотекаря, был казначей, однако вовсе не потому, что казначей любил вставать рано, а потому, что к десяти часам весьма ограниченный запас терпения аркканцлера иссякал, Наверн Чудакулли вставал на нижней площадке лестницы и начинал орать:

— Казначей!!!

…Пока казначей не появлялся.

На самом деле вопль раздавался ровно в одно и то же время, поэтому вскоре казначей, прирожденный нервоядный[6], научился подниматься и одеваться во сне в точности за несколько минут до рева аркканцлера. Сегодня он принял вертикальное положение, оделся и даже успел дойти до двери — и только потом открыл глаза.

Чудакулли никогда не тратил время на пустые разборки. Разборки должны быть насыщенными — либо никакими.

— Да, аркканцлер, — мрачно произнес казначей.

Аркканцлер снял шляпу.

— Ну, что скажешь? — резко осведомился он.

— Гм… Гм… О чем, аркканцлер?

— Об этом! Об этом вот!

Близкий к панике казначей в отчаянии уставился на макушку Чудакулли.

— О чем? А. О плеши?

— Нет у меня никакой плеши!

— Э-э, тогда…

— То есть еще вчера ее не было!

— А. Ну. Гм. — В определенные моменты что-то замыкало в голове казначея, и он уже не мог остановиться. — Конечно, такое иногда случается, вот мой дедушка, помню, спасался настоем из меда и конского навоза, втирал каждый день и…

— Я не лысею!

Нервный тик исказил лицо казначея. Слова принялись вылетать изо рта самостоятельно, безо всякого участия мозга.

— А еще у него была такая штука со стеклянным стержнем, и, и… трешь ее шелковым платочком, она и…

— Это просто возмутительно! В моей семье никогда никто не лысел! Одна из теток, но она не в счет!

— И, и, и он собирал утреннюю росу и мыл в ней голову, и, и, и…

Чудакулли замолк. Он не был злым человеком.

— Ты сейчас что пьешь? — осведомился он.

— Су-су-су… — залепетал казначей.

— Все так же глотаешь эти свои пилюли из сушеных лягушек?

— Д-д-д-д-д.

— В левом кармане?

— Д-д-д-д-д.

— Так… Теперь глотай.

Несколько секунд они тупо смотрели друг на друга.

Потом казначей обмяк.

— М-м-мне уже гораздо лучше, аркканцлер, спасибо.

— Что-то явно происходит, казначей. Печенкой чувствую.

— Как скажешь, аркканцлер.

— Кстати, ты что, в тайное общество какое вступил?

— Я… Конечно нет, аркканцлер.

— Тогда сними с головы подштанники. Тебе не идет.

— Знаешь его? — спросила матушка Ветровоск.

Нянюшка Ягг знала в Ланкре всех, в том числе и то жалкое существо, которые сейчас валялось в папоротнике.

— Вильям Скряб из Ломтя, — мигом откликнулась она. — Один из троих братьев. Помнишь, он еще женился на девчонке Тюфяксов, на той, у которой зубы с проветриванием?

— Надеюсь, у бедняжки найдется приличное черное платье, — покачала головой матушка Ветровоск.

— Похоже, его чем-то закололи, — констатировала нянюшка Ягг, осторожно, но решительно переворачивая тело.

К трупам она относилась спокойно. Ведьмы часто готовили тела к погребению, а также выступали в качестве повивальных бабок, поэтому для многих людей в Ланкре лицо нянюшки Ягг было первым и последним впечатлением — эти два события настолько впечатывались в память, что вся остальная жизнь между ними могла показаться скучной и серой.

— Насквозь, — охнула она. — Его ж насквозь проткнули. Вот это да! Кто ж сотворил такое?

Обе ведьмы разом повернулись и посмотрели на камни.

— Не знаю, что это было, но точно знаю, откуда оно явилось, — буркнула матушка Ветровоск.

Теперь нянюшка Ягг тоже заметила, что папоротник вокруг камней примят и весь почернел.

— Вот теперь я пойду до конца, — мрачно промолвила матушка.

— Ты, главное, не ходи…

— Я сама знаю, куда следует ходить, а куда не следует. Спасибо за совет.

Плясунами назывались восемь камней, и у трех из них были собственные имена. Матушка двинулась в обход круга, пока не подошла к каменюке по прозванию Трубач.

Она вытащила одну из булавок, которыми была приколота к волосам остроконечная шляпа, поднесла ее к камню, после чего отпустила.

Потом вернулась к нянюшке.

— В камнях еще сохранилась сила, — констатировала матушка. — Ее немного, но есть.

— Кто мог настолько ополоуметь, чтобы прийти сюда и плясать вокруг камней? — изумилась нянюшка Ягг и добавила чуть погодя, когда в голову пришла предательская мысль: — Маграт все время была с нами.

— Кто? Это нам и предстоит выяснить, — ответила матушка с мрачной улыбкой. — А теперь помоги-ка поднять этого беднягу.

Нянюшка Ягг наклонилась над телом.

— Тяжеленный какой. Жаль, Маграт с нами нет.

— А вот я об этом ничуточки не жалею. Слишком уж она легкомысленная. Ей легко вскружить голову.

— Хотя очень приятная девушка.