— Есть вещи, которые ты, может быть, не сможешь мне рассказать, — сказал тогда он. — Я не стану расспрашивать тебя. Но если ты все-таки решишь рассказать, пусть это будет только правда. Между нами нет ничего, кроме уважения, а во взаимном уважении всегда найдется место для личных секретов, но не для лжи.
Я сделала большой глоток, чувствуя, как заклубился в голове хмель и теплый прилив согрел мои щеки. Джейми сосредоточил на мне все свое внимание, игнорируя монолог Джареда о корабельных галетах и свечах. Его нога теснее прижалась к моей.
— Ага, я займусь этим утром, — сказал он в ответ на вопрос Джареда. — Но сейчас, кузен, я лучше пойду. День выдался нелегкий.
Он отодвинул стул, встал и протянул мне руку.
— Ты со мной, Клэр?
Я встала. Вино растеклось по моим жилам, наполняя тело теплом и слегка кружа голову. Наши взгляды встретились в полном понимании. Между нами снова существовало уважение, оставлявшее место для всех наших секретов, которыми можно будет поделиться в свое время.
Утром Джейми, мистер Уиллоби и Джаред отправились по своим делам, а у меня имелось собственное, которое я предпочитала сделать одна. Двадцать лет назад в Париже были два человека, которые много для меня значили. Мэтр Раймон, как выяснилось, умер, да и шансы застать в живых вторую особу были невелики, но я считала необходимым проверить эту возможность перед отплытием из Европы. Если у нас и был шанс увидеться, то, скорее всего, последний. С этой мыслью и с бьющимся сердцем я села в экипаж Джареда и велела кучеру вести меня в больницу «Обитель ангелов».
На маленьком кладбище, отведенном для женского монастыря, под сенью высокого собора, находилась могила. День стоял хмурый, с Сены тянуло зябкой сыростью, но окружающие кладбище стены защищали от ветра. От бледных известняковых плит разливался отраженный мягкий свет. Ветви облетевших деревьев выделялись на фоне неба изящным кружевом, а темно-зеленый, не боявшийся холода мох лелеял камни на своем мягком ложе.
Это было маленькое надгробие из нежного белого мрамора, увенчанное парой херувимских крыл, с высеченным на нем одним-единственным словом — «Вера».
Я стояла, глядя на него, пока у меня не затуманилось в глазах. Я принесла цветок, розовый тюльпан, который удалось раздобыть в декабрьском Париже лишь благодаря тому, что у Джареда была своя оранжерея. Я опустилась на колени и положила его на камень, погладив пальцем мягкий изгиб лепестка, как будто это была щека младенца.
— Я думала, что не заплачу, — произнесла я немного погодя и почувствовала на своей голове ладонь матери Хильдегард.
— Le Bon Dieu, Добрый Господь распоряжается делами так, как считает наилучшим, — сказала она тихо. — Но Он редко снисходит до того, чтобы объяснить свое решение.
Я сделала глубокий вдох и вытерла щеки краем плаща.
— Правда, это было очень давно.
Я медленно поднялась на ноги и, повернувшись, увидела, что мать Хильдегард смотрит на меня с глубоким сочувствием и интересом.
— Я заметила, — медленно произнесла она, — что, если речь идет об отношении матерей к их детям, время не имеет значения. Его словно и нет. Сколько бы лет ни было ребенку, мать в мгновение ока может снова увидеть дитя таким, каким оно родилось, каким было, когда училось ходить, в любом возрасте в любое время, пусть это «дитя» давно выросло, повзрослело и имеет своих детей.
— Особенно когда они спят, — сказала я, снова взглянув на маленький белый камень. — Тогда ты всегда можешь увидеть младенца.
— Верно, — согласилась она. — Правда, глядя на тебя, я подумала, что у тебя есть и другие дети.
— Еще один ребенок. Но откуда вы, монахиня, столько знаете о матерях и детях?
Маленькие черные глаза проницательно смотрели из-под тяжелых надбровных дуг с поредевшими и совсем седыми бровями.
— Старухам не спится, — пожала она плечами. — Порой ночами я хожу по палатам. Бывает, больные разговаривают со мной.
С годами она несколько усохла, и некогда широкие плотные плечи стали хрупкими под черной саржей монашеской сутаны. Даже при этом она возвышалась над большинством монахинь, еще больше похожая на пугало, но, как всегда, производившая неотразимое впечатление. У нее появился посох, но держалась она прямо, походка оставалась решительной, а посох служил не столько для того, чтобы на него опираться, сколько для устрашения и вразумления бездельников.
Я высморкалась, и мы пошли по тропинке, ведущей к монастырю. Мне бросилось в глаза, что среди крупных могильных камней то тут, то там попадаются и другие маленькие камни.
— Это что, детские могилки? — удивленно спросила я.
— Дети монахинь, — небрежно пояснила матушка.
Я уставилась на нее в изумлении, и она пожала плечами, элегантная и сдержанная, как всегда.
— Такое случается, — сказала она и, пройдя еще несколько шагов, добавила: — Не часто, конечно.
Она обвела посохом кладбищенский участок.
— Это место отведено для сестер, нескольких благодетелей больницы и тех, кого они любили.
— Сестры или благодетели?
— Сестры. Эй ты, чурбан!
Мать Хильдегард резко остановилась, заметив санитара, праздно стоявшего у церковной стены и курившего трубку. Когда она принялась распекать его на изысканном придворном французском языке своей юности, я отступила назад и огляделась, озирая маленькое кладбище.
Возле дальней стены, но все еще на освященной земле находился ряд маленьких каменных табличек, на каждой было одно-единственное имя «Бутон». Под каждым именем — римская цифра от I до XV. Любимые собачки матери Хильдегард. Я посмотрела на ее нынешнего спутника, шестнадцатого носителя этого имени. Угольно-черный, кудрявый, как барашек, песик сидел у ее ног, уставившись круглыми глазами на проштрафившегося санитара, безмолвно поддерживая разнос, устроенный хозяйкой.
Сестры и те, кого они любили.
Стоило матери Хильдегард обернуться ко мне, как сердитое выражение мигом сменилось улыбкой, отчего ее лицо неожиданно обрело красоту.
— Я так рада, что ты пришла снова, ma chиre, — сказала она. — Зайдем внутрь, я найду вещи, которые могут пригодиться тебе в твоем путешествии.
Нацепив посох на сгиб локтя, она использовала для поддержки мою руку, обхватив ее теплыми костлявыми пальцами, обтянутыми тонкой кожей. У меня возникло странное чувство, что не я поддерживаю ее, а наоборот.
Когда мы свернули в маленькую тисовую аллею, которая вела ко входу в больницу, я решилась.
— Я надеюсь, что вы не сочтете меня грубой, матушка, — нерешительно сказала я, — но есть один вопрос, который я хотела вам задать…
— Восемьдесят три, — тут же последовал ответ, сопровождаемый ухмылкой, продемонстрировавшей длинные желтые лошадиные зубы. — Всем интересно знать, — добродушно пояснила она, оглянулась на крохотное кладбище и подняла одно плечо в типичном галльском жесте. — Пока рано. Le Bon Dieu знает, как много еще осталось работы.
Глава 41
МЫ СТАВИМ ПАРУСА
Серым холодным днем — других в декабре в Шотландии не бывает — «Артемида» причалила к мысу Ярости на северо-западном побережье.
