— Уильям Смит?
— Ну да, Уильям Смит. Утром пришло заключение о вскрытии. В легких воды не оказалось.
— Значит, он не утонул! Значит, его убили на берегу канала и уже мертвого затолкали в клетку. А это доказывает…
— Не бегите впереди паровоза, а то вас задавят. И не говорите, что я вам это сообщил, иначе пиво отберу.
Я с радостью протянул ему банку. Но он оттолкнул мою руку.
— А что вы думаете насчет стрижки?
— Какой стрижки?
— В день его смерти, незадолго до нее, мистера Смита действительно безобразно подстригли. Помните, как сокрушался его приятель, выходя из морга? Я сразу понял, что сделать это мог только один никуда не годный парикмахер.
Я рассказал Крамли про Кэла, про премию, которую посулили Уильяму Смиту, про Майроновский танцзал, про кафе Модести и про большой красный трамвай.
Крамли терпеливо меня выслушал и сказал:
— Неубедительно.
— Это все, что нам известно, — возразил я. — Хотите, я проверю Венецианский кинотеатр, — может, кто и вспомнит, что видел старика перед входом в тот вечер, когда он исчез?
— Нет, — отрезал Крамли.
— Может, мне проверить кафе Модести, трамвай, Майроновский танцзал?
— Нет, — повторил Крамли.
— Что же тогда вы от меня хотите?
— Чтобы вы держались от этого подальше.
— Почему?
— Потому, — сказал Крамли и замолчал. Он взглянул на заднюю дверь. — Если с вами что-нибудь случится, мой дурацкий роман так и не будет дописан. Кто-то должен прочитать это сочинение. А никого другого я не знаю.
— Вы забываете, — возразил я, — ведь кто бы вчера ночью ни стоял возле вашего дома, сейчас он уже стоит возле моего. Я не могу ему этого позволить, правда? Не желаю, чтобы этот тип продолжал за мной следить. Это он подсказал мне название, которое я только что напечатал на вашей машинке. Согласны?
Крамли смотрел мне в лицо, и я понимал, о чем он думает: об абрикосовом пироге, о банановом пирожном и мороженом с клубникой.
— Только будьте осторожны, — проговорил он наконец. — Старик мог поскользнуться, разбить голову и умереть до того, как попал в канал. Поэтому в легких и нет воды.
— А после этого он доплыл до клетки и залез туда. Ясное дело.
Крамли покосился на меня, словно старался оценить, чего от меня ждать.
Не сказав ни слова, он углубился в заросли. Его не было около минуты. Я ждал.
Потом откуда-то издалека до меня донесся трубный рев слона. Я медленно повернулся и, попав под садовый дождик, прислушался. Где-то уже поближе лев открыл огромную, как улей, пасть, издал мощный рык и словно изрыгнул рой убийц. Стадо антилоп и газелей пронеслось мимо, как порыв летнего ветра; поднимая пыль, они стучали копытами по высохшей земле, и мое сердце устремлялось вслед за ними.
Внезапно на тропинке появился Крамли; он широко улыбался, как мальчишка, который то ли гордится, то ли смущен своей безумной выдумкой, до этой минуты не известной никому. Он покряхтывал и двумя новыми банками пива показывал вверх на шесть звуковых систем в виде рожков лилий, подвешенных в кронах деревьев, словно большие темные цветы. Оттуда-то антилопы, газели и зебры защищали нас от безымянных зверей, обитающих за забором бунгало. Слон громко протрубил еще раз, и это меня доконало.
— Африканские записи, — объяснил Крамли, а мог бы и не объяснять.
— Потрясающе! — воскликнул я. — А это что?
Мне почудились десять тысяч африканских фламинго, которых пять тысяч дней назад, когда я был еще школьником, Мартин и Оса Джонсоны69 перевозили с пресноводной лагуны, возвращаясь на самолете к нам в Калифорнию, чтобы рассказать простым людям невероятные истории об африканских гну и о своих приключениях в Африке.
И тут я вспомнил.
В тот день, когда мне пришлось бежать со всех ног, чтобы успеть послушать Мартина Джонсона, он погиб в авиакатастрофе возле самого Лос-Анджелеса.
А сейчас в этих райских кущах, в убежище Элмо Крамли, я увидел птиц Мартина Джонсона. И мое сердце взмыло вместе с ними. Я посмотрел на небо и спросил:
— Что вы собираетесь делать, Крамли?
— Ничего, — ответил он. — Старушка с канарейками будет жить вечно. Можете держать пари.
— Денег нет, — ответил я.
Когда в тот день, ближе к вечеру, появились утопленники, это, конечно, многим испортило пикники, которые устраивались на пляже. Люди негодовали, складывали свои корзины и уходили домой. Разгневанные женщины и раздраженные мужчины призывали назад собак, упрямо стремившихся к берегу смотреть на странных людей, неподвижно лежавших у самой воды. Детей уводили с пляжа и отсылали домой, категорически запрещая впредь даже приближаться к таким своеобразным незнакомцам.
Ведь утопленники — тема запретная. Как о сексе, говорить о них не принято. Поэтому, если утопленник осмеливался прибиться к берегу, он сразу, будь то мужчина или женщина, становился persona non grata70. Дети еще могли кинуться к утонувшему, замышляя какие-то свои мрачные церемонии, но леди, остававшиеся на берегу, после того как семьи, собрав свои пожитки, поспешно удалялись, раскрывали зонтики от солнца и демонстративно поворачивались к океану спиной, словно кто-то, запыхавшись в волнах, окликал их. И ничто из почерпнутого в статьях Эмили Пост71 не могло помочь бедным леди в этой ситуации. Все обстояло очень просто: погибший любитель серфинга появлялся без приглашения, без разрешения и даже без предупреждения, как незваный родственник, и его приходилось быстрой трусцой поспешно перетаскивать в таинственные ледники подальше от пляжа.
Но не успевали унести одного неожиданно появившегося из воды незнакомца, как раздавались детские крики:
— Мамочка, смотри! О, только посмотри!
— Уходи! Сейчас же убирайся оттуда! И вы слышали топот ног, убегавших от выброшенных на берег еще теплых фугасных бомб.
Возвращаясь от Крамли, я слышал об этих незваных визитерах — об утопленниках.
Мне очень не хотелось уходить с солнца, которое, казалось, всегда светило в саду у Крамли.
Возвращение на берег напоминало переезд в другую страну. Приполз туман, как будто радуясь любым плохим новостям, распространявшимся на пляже. Утопленники не интересовали полицию: они не были связаны с ночными происшествиями или неожиданными мрачными находками в каналах, чмокающих деснами всю ночь напролет. Это был просто мусор, выброшенный приливной волной.
Сейчас берег опустел. И ощущение пустоты еще усилилось, когда я окинул взглядом старый венецианский пирс.
— Плохой рис! — услышал я чей-то шепот. Это прошептал я.
Прошептал старое китайское заклинание, которое выкрикивают на полях, чтобы обеспечить хороший урожай, защитить его от разрушительной воли злых, завистливых богов.
— Плохой рис…
Потому что на длинную змею все-таки наступили.
Ее все–таки растоптали.
«Русские горки» навсегда исчезли с дальнего конца пирса.
