Пьомбо. Поджидали его, к счастью, и верный мольберт, краски и кисти, на которые он сменил шпагу и офицерский шарф.
И вдруг! Что за чудеса в этот синий и жаркий вечер! Сам домохозяин, синьор Раньери, со сладчайшей улыбкой встретил Никиту у порога и поспешил порадовать:
— А мы вас переселили на пятый этаж, любезный синьор. Нет-нет, не возражайте! Мы оставили за вами и вашу мансарду! Но там будет отныне только ваша мастерская — неудобно же спать среди холстов и красок? И потом,— синьор Раньери снова сладчайше улыбнулся,— за новую же квартиру уже заплачено! — И тут' он так лукаво подмигнул своему постояльцу, что крепкие ноги мигом вознесли Никиту на пятый этаж. Он распахнул незапертую дверь, и перед ним возникла прекрасная Серафима. В летнем легком платье она сидела прямо под своим портретом и мечтательно улыбалась своему отражению в зеркалах, расставленных с двух сторон.
— Ты! — удивился и втайне возликовал Никита. Ведь после той злополучной регаты, по приказу сенатора Мочениго, Никиту не пустили на другой день даже на порог «Золотого дома», а портрет прекрасной Серафимы так и остался неоконченным.
— Ты думаешь, мой толстяк сенатор гневается на нас за то, что мы подстроили ему на регате нечаянную встречу с твоим князем? Ничего подобного! Он, видишь ли, приревновал меня к тебе, мой дружок, и запер меня, как птичку в золотой клетке! — Прекрасная Серафима смахнула воображаемую слезу, — Но вот толстяк уезжает по делам в Вену, и я тотчас выпорхнула из клетки!— Лукаво посмотрев на ошеломленного Никиту, прекрасная Серафима рассмеялась: — Надо же кончать мой портрет, маэстро. И коль нельзя его закончить во дворце, мы закончим его в этом гнездышке,— И прекрасная Серафима обвела рукой просторную комнату, уставленную новоманирной французской мебелью,— Я хотела тебе сделать, как говорят французы, приятный сюрприз, и по моему распоряжению здесь все переменили.
Серафима потащила Никиту из гостиной в столовую, а из столовой в будуар, в центре коего возвышался широченный альков, укрытый шелковым балдахином.
— Я хочу, чтобы наша любовь протекала среди красивых вещей,— запечатала она поцелуем все возражения Никиты. И с практичностью истой венецианки добавила: — Считай, что это плата вперед за твой портрет. Но портрет ты обязан закончить!
И началась летняя сказка.
Утром наемная гондола доставляла их на солнечное .И идо, так как прекрасная Серафима боле всего обожала утреннее купание, когда вода так чиста и прозрачна, что видны все камешки на дне, а золотистый песок на берегу не обжигает тело. Как и все дамы высшего света, Серафима пуще всего опасалась коварного загара, оставляя его для простолюдинок, и к полудню они перебирались в сады на берегу Бренты, где стояла уединенная вилла, подаренная белле Серафиме сенатором. Здесь, под тенью деревьев, синьорина без стеснения и позировала своему московскому Тициану, как она именовала художника. Обычно здесь же, в саду, и обедали. Правда, Серафима жаловалась, что сторож Франческо, исполнявший одновременно и обязанности повара, готовит ей, но и какой-то поселянке из Ломбардии, откуда она сама родом. Но Никита после морских купаний уплетал за обе щеки и луковый суп, и горячую пиццу, и неизменные спагетти с мясом и помидорами, запивая все добрым стаканом красного вина. Впрочем, и синьорина не отставала от своего любезного и хотя ругала Франческо, но куда деться, ведь Франческо был ее человеком, а не человеком сенатора и надежно защищал их покой и счастье. К вечеру же прекрасная Серафима была уже в карнавальном наряде и гондола возвращала любовников в Венецию, где они поспешали или на карнавальный бал, или на спектакль в одном из семи венецианских театров, или на концерт в музыкальной Академии. Тихая августовская ночь театральным пологом опускалась на крыши Венеции, зажигались, словно свечи в опере, бесчисленные яркие звезды, и отовсюду летела музыка. Никите иногда казалось, что в этом городе пели все: и гондольеры, опиравшиеся на длинные весла, и венецианская молодежь, с песней танцующая тарантеллу у дверей траттории, и влюбленные кавалеры, дающие концерты под балконами « моих избранниц при свете горящих смоляных факелов. Сладкоголосо пели знаменитые церковные хоры и протомленные певцы-кастраты на бесчисленных концертах, которые давали и в церквах, и в монастырях, и даже в ленских приютах для детей-сироток, обращенных в консерватории. Всюду звучала нежная музыка: и в залах дворцов знатных патрициев, и за монастырскими стенами, и на площадях, где бродячие музыканты и театрики давали представления.
Так что Никита не очень удивился, когда однажды запела ему и белла Серафима. Поздно вечером они возвращались после концерта музыки Вивальди в свой приют любви, тихо поскрипывало весло гондольера, журчала вода в канале (был вечерний прилив), лунный свет скользил впереди гондолы, и синьорина, прижавшись к своему кавалеру, сначала потихоньку напевала, а затем вдруг повела мелодию таким высоким и чистым голосом, что у Никиты невольно защемило сердце, и у него искренне вырвалось:
— Какой чудный голос!
— Правда, тебе понравилось? — Синьорина была так обрадована, что впервые созналась: — А знаешь, ведь я раньше была актрисой, певицей и сама пела в опере. Конечно, не примадонна... Но как знать, мне уже давали маленькие партии... И тут этот несносный Мочениго, он все испортил! — И синьорина вдруг заплакала. Никита, успокаивая, поцеловал ее в глаза и затем спросил глухо:
— А когда он заявится, твой Мочениго?
Впервые спросил он с нескрываемой ревностью, и девушка не рассмеялась, как обычно, а сказала с неприкрытой грустью:
— Дворецкий сенатора вчера передал Франческо: барин его приедет через неделю. Так что счастье наше что осенний листок — блеснет на час под солнцем и угаснет под зябким дождем!
Но впереди у них была их последняя регата — регата реденторе,— и прекрасная Серафима с утра уже забыла о вчерашней грусти.
«Она и впрямь как птичка, живет лишь сегодняшним днем...» — с улыбкой подумал Никита, наблюдая, как синьорина примеряет перед зеркалом многие свои уборы и наряды. Помогавшая госпоже верная камеристка совсем замучилась, пока синьорина не сделала свой выбор — она явится на регату в платье черного бархата,— ведь праздник реденторе дается в знак чудесного избавления города от страшной чумы 1576 года, унесшей жизни тысяч венециан.
— Среди них был и твой Тициан Вечеллио. Да-да, мой милый, чума — это как рок, и она не разбирается в своих жертвах! Перед чумой все равны! Казалось, сама жизнь в городе была в те дни обречена, но вдруг все переменилось, и чума отлетела от Венеции, как черное облако. Так что праздник реденторе — праздник искупления и веры! — преважно разъясняла прекрасная синьорина, пока гондола скользила по водам лагуны, направляясь на остров Джудекку, к церкви дель Реденторе, возле которой и должна была состояться регата. Никита полулежал в лодке и слушал разъяснения синьорины, беспечно наблюдая за маленькими пушистыми облачками, скользящими по густой синеве неба. Было третье воскресенье августа, лето там, в России, уже на исходе, и здесь все ликует в солнечных красках. В знойной дымке золотистыми видениями тают окружающие Венецию острова: Лидо с горячим, обжигающим песком пляжей; Сан-Микеле — остров мертвых; а там, где далекая дымка, Мурено — остров стеклодувов и Бурано — остров кружев.
«Прекрасный, но чужой для меня мир!» — думал Никита, наблюдая, как тысячи венециан толпятся у врат церкви дель Реденторе, с торжественного молебна в которой и начинается праздник искупления. А впрочем, так ли чужда для него теперь Венеция? Разве не стала она Пдиже ему, когда он узнал Серафиму и познал любовь-страсть? И разве безразлично ему, что от проклятой чумы, победу над которой так пышно празднуют венециане, скончался когда-то его кумир — светоносный Тициан? И божественная кисть выпала из рук великого мастера. Потому сей праздник победы над чумой — это не только их, но и его праздник! И, весело протянув руку синьорине, Никита помог ей выпорхнуть из гондолы. И тотчас их окружила беспечная карнавальная толпа, повлекло и ни кружило народное гулянье. Жизнь праздновала победу нид смертью! А вечером над каналом Джудеккой и над лагуной вспыхнул
