галере, которую вел царь, сразу три матроса промеряли дно. Остальные галеры шли следом за царской в строгом кильватере.
Ватранг почернел лицом: на его глазах гибла не токмо его личная слава, но и морская слава непобедимых викингов-шведов.
С высокого капитанского мостика он с бешеным бессилием наблюдал, как дружно и ровно поднимаются и опускаются сотни весел и русская эскадра, действуя словно единый механизм, быстро огибает Гангут. Только когда проходили последние галеры русского арьергарда, флагман «Бремен» и шведские фрегаты вышли наконец на пушечный выстрел. Под шведскими ядрами кильватерный строй последних галер русских расстроился и одна галера, метнувшись к берегу, села на мель.
— Не стрелять, взять хотя бы ее на абордаж! — приказал Ватранг. Видно было, как русские матросы и солдаты прыгали в воду и плыли к Гангуту. Ватранг закрыл глаза: не одну эту галеру, а весь русский флот могла бы постичь такая же вот участь, ежели бы не Нептун и не его, Ватранга, роковые ошибки. «Воля царя оказалась сильнее моей воли!» — пробормотал неудачливый шведский командующий.
— Вы что-то сказали, господин адмирал? — подошел к Ватрангу капитан Фришен.
— Я сказал: «Мой бедный Эреншольд!» Ежели он не ушел шхерами, его атакует сегодня весь русский флот.— Адмирал показал на последние русские галеры, уходящие в абовские шхеры.
— А я хотел бы знать, где же этот мерзавец Таубе, который должен был еще вчера прикрыть прибрежное мелководье? — сердито пробурчал капитан флагмана Фришен.
Контр-адмирал Таубе беспечально стоял со своими галерами в шхерах Аландских островов и беспрестанно строчил донесения. В них он пугал Государственный со нет и Сенат, что русские собрали в Або более трехсот барж и больших лодок и давно бы высадились у Стокгольма, ежели бы не преграждала им путь у Аланд прославленная галерная эскадра адмирала Таубе.
Конечно, хвастливый контр-адмирал прекрасно понимал, что никакого десанта без флотилии Апраксина русские не могут предпринять и что задерживает Апраксина не он, Таубе, а линейный флот Ватранга, а сам Таубе, напротив, стоит в глубоком тылу, но таково уже свойство иных натур выглядеть хотя бы на бумаге, но первыми. А писать бумаги Таубе всегда умел: он и карьеру свою сделал прежде всего благодаря красивому почерку и умелым реляциям.Вот и сейчас в Стокгольме бесконечные реляции Таубе зачитывались в Сенате вслух, затем публиковались в газетах, и скоро в глазах рядовых стокгольмцев Таубе стал единственным защитником столицы, верным стражем у ее морских ворот.
Таубе с удовольствием пребывал бы на сей прекрасной позиции у Аланд до окончания кампании, как вдруг пришел приказ Ватранга, требовавший немедля прибыть к Гангуту. Приказ этот вызвал у контр-адмирала серьезный озноб.
Русские, как сообщал Ватранг, строят драгет и дело может дойти до баталии в шхерах, где Таубе придется стоять, само собой, не в резерве, а в первой линии.Вот отчего Таубе не очень-то спешил на соединение с Ватрангом и появился на горизонте лишь в момент первого прорыва русских сил. Когда в полдень его галеры подходили к Гангуту, контр-адмирал услышал орудийную стрельбу и увидел вслед за тем, как русские скампавеи Змаевича срезают нос шведской эскадре. Со своими одиннадцатью вымпелами Таубе мог бы, конечно, атаковать русских, тем более что гребцы Змаевича были измождены пятнадцатимильной гонкой. Как знать, обстоятельства могли и перемениться в случае этой атаки: ведь на помощь Таубе могли подоспеть и Ватранг, и Эреншельд. Однако Таубе, столь храбрый в своих реляциях, со Змаевичем попросту боя не принял, а завернул обратно к Аландам. Впоследствии он уверял Сенат, что якобы увидел перед собой весь русский флот, а не только легкие галеры Змаевича.
«Вследствие этого я принужден был повернуть немедленно назад, чтобы не быть взятыми русскими в клещи, что могло произойти при дальнейшем моем движении и сближении с неприятелем»,— дипломатично сообщил Таубе в Стокгольм. Он не дождался даже прохода русских скампавей в фиорд, а сразу удалился к Аланду, так и не присоединившись к Ватрангу и не закрыв «дыру» возле берега. Не подумал он оказать помощь и своему давнему сопернику Эреншельду, попавшему в ловушку.
Шаутбенахт Эреншельд был совершенно иным адмиралом, чем Таубе. Завидев перед собой тридцать пять галер русского авангарда, он лишь ввиду явного превосходства русских снялся с якоря и стал уходить в шхеры. Однако у Эреншельда не было опытного лоцмана, знающего абовские шхеры, и он попал не в проходной, а в фальшивый фарватер, Рилакс-фиорд, где его и догнал Змаевич. Однако сразу атаковать в тот день шведов не смог и Змаевич, настолько его гребцы были измотаны гонкой. Потому серб выполнил только первую часть приказа Петра и Апраксина, «чтоб оным галерам и прамам путь заступить», и блокировал Эреншельда в Рилакс-фиорде. Вторую же часть приказа — «чинить над оным воинский промысел» —Змаевич отложил на следующий день. Какова же была радость Змаевича и солдат десанта бригадира Волкова, когда на другое утро брать в полон шведа явился весь русский флот, совершивший отважный прорыв у мыса Гангут! С капитанского мостика «Элефанта» Эреншельд видел, как ныне весь залив до самого горизонта был усеян русскими галерами.
— У русских девяносто восемь вымпелов! — дрогнувшим голосом доложил Эреншельду капитан «Элефанта».
— Что ж, будем биться! — просто ответствовал адмирал.
Теперь, когда у него не было иного выхода и стало ясно, что баталия неминуема, он распоряжался дельно и толково. «Элефант» был поставлен в центре позиции. Шесть тяжелых галер — «Эрн», «Трена», «Гринен», «Лансен», «Геден» и «Вальфиш» — были поставлены дугой, вправо и влево от «Элефанта», в первой линии. Во второй линии стояли шхерботы «Флора», «Мортан» и «Симпан». У Эреншельда оставались две надежды: на свои сто шестнадцать морских тяжелых орудий, которые смогли бы сразу создать русским при таком построении огненный мешок, и на тесноту фиорда, где русским не развернуть весь свой флот. Маячила где-то и третья надежда: на Нептуна, который надует все-таки паруса флота Ватранга. На Таубе Эреншельд не надеялся.Шведы уже давно заняли свою позицию, когда от царской галеры — в подзорную трубу Эреншельд разглядел долговязую фигуру Петра на капитанском мостике — отвалила шлюпка под белым флагом. На ней сидел царский генерал-адъютант Ягужинский.
— Вовремя подоспел, камрад! Увидишь! Мы сейчас и без датской помощи урежем шведскую морскую славу! — рассмеялся Петр, выслушав сообщение генерал-адъютанта, что датский флот в море в эту кампанию не выйдет. Ягужинский остался на царской галере и сам стал участником знаменитого прорыва у мыса Ганге.
— Передай Эреншельду, пусть сдается без напрасного кровопролития! Все одно путь назад ему отрезан! — напутствовал Петр своего любимца, отправляя его парламентером к шведскому адмиралу.
— Полагаю, сдастся сей швед без единого выстрела! Куда ему деться?! — весело сказал беспечный Бредаль, стоя среди флагманов.
— Не говори так, сударь,— строго прервал его похвальбу Апраксин.— По всем сведениям, шаутбенахт Эреншельд смелый и упрямый воин, краса и надежда шведского флота! — И здесь Апраксин оказался прав.
Выслушав предложение Ягужинского сдать эскадру без боя, за что царь и генерал-адмирал обещают принять Эреншельда и его команду с почетом и должным решпектом, шведский шаутбенахт ответствовал гордо: «Я всю жизнь служил с неизменной верностью своему королю и отечеству. И как до сих пор жил, так и умирать собираюсь! Царю же от меня и моей команды нечего ждать, окроме сильного отпора, и, ежели он решится нас заполонить, мы с ним поспорим шаг за шагом, до последнего дыхания!»
— Так и сказал — «шаг за шагом, до последнего дыхания»? — переспросил Петр вернувшегося Ягужинского.
— Так и сказал, государь! — вытянулся генерал-адъютант.
