старый хозяин отеля пан Глыба, служивший когда-то в золотых гусарах Яна Собеского, давно превратили бы в корчму и верхние хоромы отеля. Но старик упрямился и сохранял королевский номер наверху как память то ли о Яне Собеском, то ли о своей юности. Дела же в корчме он предоставил вести своему племяннику и его языкастой жене, имевшей трех смазливых дочек на выданье, ради которых и являлись сюда пить пиво окрестные хлопцы. Сам же старик обычно сиживал на верхней веранде и все глядел на дорогу, поджидая, может быть, своих золотых гусар. Но гусары не заглядывали в Янов, и даже шведы в последней войне обошли его, напуганные темью яновских сосновых лесов.
Но в один из октябрьских вечеров 1705 года сразу две дорожные кареты остановились у захудалого лесного отеля. Прибытие первой из них было ничем не примечательно, и пан Глыба равнодушно созерцал этот потрепанный дорожный дормез. По одному его виду сразу можно было определить, что сей путешественник закажет самый дешевый номер, да еще долго будет рядиться. .И впрямь, владелец дормеза, отрекомендовавшись магистром Страсбургского университета и разглаживая свое помятое и, должно быть, единственное черное дорожное платье, долго бы еще спорил с паном Глыбой, ежели бы не подкатила вторая карета, сопровождаемая двумя нарядными всадниками. Увидя ее, пан Глыба кубарем скатился с крыльца и успел-таки открыть золоченую дверцу. Вышедший из кареты господин, постоянно мешавший в своей речи польские и немецкие слова, что было в обычае при короле Августе, сразу же заказал королевский номер и отдельный ужин. По тому, как его слуги быстро и ловко распрягали лошадей, пан Глыба сразу' определил бывалых кавалеристов.'
Когда Сонцев, а это был оп, вошел в приготовленный для него королевский номер, он убедился, что со времен королевского посещения в нем ничего не изменилось, разве что ковры были до того вытерты, что сквозь них проглядывали деревянные скрипучие половицы, да французские гобелены на стенах выцвели настолько, что трудно было понять, что там изображено. И только вид, открывшийся ему с веранды, действительно был чудесным и трогал душу. В тихом зеркальном озере отражались высокие недвижные облака, кремовые в лучах закатного солнца, а обступившая озеро громада лесов точно купала в его водах темные вершины своих сосен, и казалось, что сами сосны вот-вот вступят в холодную и прозрачную осеннюю воду. На маленьком островке словно зажгла ярко-багряный костер лиственная роща, а по зеленому лугу, спускавшемуся к вечерним водам на дальнем берегу, перебегали уже темные ночные полосы и поднимался зябкий туман. И как бы дополняя и подчеркивая тишину природы, застыла посреди озера лодка с одиноким рыбаком. Казалось, весь мир с его людской суетой, войнами и бедами остался там, за кромкой яновских лесов, и Сонцев с неожиданной тоской вспомнил вдруг свою деревеньку, что стоит в таких же вот темных костромских лесах и где на погосте лежат его матушка и батюшка.
Впрочем, воспоминание это было смутным и неясным, так как в родных краях князь не был с тех пор, как пятнадцати лет уехал с дядей, старым князем Григорием Долгоруким, взявшим на себя заботы о сироте и определившим его в свое долгое десятилетнее посольство в Париже. Затем, уже при царе Петре Алексеевиче, замелькали поездки в Голландию, Саксонию, Данию, Польшу. Шла великая Северная война, и наряду с войной явной, открытой, где противники стояли лицом к лицу, велась война тайная, где недавний союзник мог оказаться скрытым противником, как случилось с Англией и Голландией, а недавний неприятель мог вдруг и пособить. Дипломатический агент был главной фигурой в этой войне, и ежели полномочному послу в таких переменах политических конъюнктур грозила лишь почетная высылка, то дипломатический агент, по дружескому замечанию тайного посланника Людовика XIV де Бонака, коего он часто встречал на дорогах Северной войны, мог обычно выбирать в случае ареста только между виселицей и расстрелом и даже каторгу считать помилованием. Впрочем, Петр Сонцев за всем своим кажущимся легкомыслием и слабостью скрывал, по характеристике того же де Бонака, железную натуру и редко задумывался о возможных печальных последствиях своей карьеры. Он верил в свой успех прежде всего потому, что верил в конечный успех русского оружия, которое выковывалось в горниле грозной войны и должно было разрешить все колебания и в явной, и в тайной войне. К тому же, будучи в Париже, князь Петр не только обучался языкам и тонкому дипломатическому искусству, но и разным наукам, так что дошел даже до философии. Более всего ему, как сыну своего века, нравилась философия Декарта, и так же как великий философ и математик, выше всего он ставил человеческий разум, опираясь на который человеческая натура могла победить не только невежество, но и страх. И в минуты крайней опасности князь Петр поступал так же, как славный французский маршал Тюренн, который, как истый картезианец, перед тем как идти в атаку, обращался от разума к своему телу со следующим увещеванием: «Ты дрожишь, скелет! О, ты дрожал бы еще более, если бы знал то пекло, в которое я тебя сейчас поведу!»
Правда, в тайной войне опасность являлась столь нежданно, что и действовать приходилось зачастую не рефлективно, а инстинктивно и ожидать самых больших пакостей от самых знатных персон.
Взять хотя бы короля Августа. Сколько ему денег переплачено через его, Сонцева, руки! Но дядюшка — посол князь Григорий Долгорукий — недавно сообщил, что оный королек готовит на русские же деньги великую измену против России. Впрочем, умные политики давно ждали от ветреного королька ветреных перемен. Известное дело, саксонская знать раздражена засильем польских магнатов при дворе Августа, бюргеры в Саксонии ропщут от роста налогов, саксонские солдаты не желают сражаться за польскую корону для своего толстого курфюрста и дезертируют сотнями. Прославленные саксонские гренадеры, бывшие когда-то грозой турок, не могут и часу устоять против шведов. Саксонские генералы ни к черту не годятся: все они собутыльники светлейшего Августа и знают больше толк в токайских винах и женщинах, но не во фланговых маневрах и перехватах коммуникаций. Отбили было у шведов Варшаву, но и тут спасовали. У Августа было сорок тысяч саксонцев и поляков да еще одиннадцать тысяч в отборном русском вспомогательном корпусе, выбившем шведов из Варшавы. Тут бы и дать генеральную баталию Карлу XII. Но ни Август, ни эта пивная бочка, его прославленный своими ретирадами фельдмаршал Шуленбург, не решились дать отпор двадцати тысячам шведов. Приняли самый идиотский план — Август удрал с конницей в Галицию, а прославленная саксонская армия ретировалась за Одер. Да добро бы Шуленбург один отступил. Так нет же, прихватил для прикрытия своей ретирады и русский вспомогательный корпус, которым изволил командовать так называемый русский посол в Саксонии Иоганн Паткуль. Ох, этот Паткуль, дождется он своего часа! Весь в интригах, гешефтах и грязи. Солдатскими жизнями торгует. Весь русский корпус, ходят слухи, хочет продать на службу к австрийскому цезарю. А тот их двинет на Рейн против французов! Сонцев даже зубами заскрежетал. Этого бы Паткуля да Никите под прицел, у Никиты родной брат ведь в том корпусе служит. Ну да и мы не промахнемся с Августом. Денег от нас ждет королек, чтобы на наши же деньги к шведам перебежать. Танцор отменный, из одной фигуры менуэта хочет перейти в другую. Да мы, светлейший друг Август, и сами теперь в менуэтах фигуры разбираем. Великий государь так и приказал насчет денег: на-кось, друг, выкуси! Сонцев улыбнулся, вспоминая последнюю аудиенцию у Петра, и заспешил с великолепной веранды, как поспешали все близкие царю Петру люди, окунуться в горячку дел.
Спешно вызвал Никиту, а через минуту Никита уже постучал в условленную дверь в другом крыле отеля «Вепрь» и сообщил скромному магистру Страсбургского университета, что его сиятельство ждут их. Проводив магистра по полутемному коридору и закрыв но знаку Сонцева двери на ключ, Никита взвел курки в потаенных, лежащих в карманах его кафтана пистолетах и стал на караул.
— Так расскажите .мне вашу одиссею; дорогой барон...— обратился Сонцев к своему гостю, когда они остались одни.
— О нет, это не одиссея, а всего лишь путешествие скромного магистра Страсбургского университета через стан шведских викингов! — Барон Гюйссен с видимым наслаждением вытянул ноги, опустившись в старое кресло. И пока Сонцев записывал подробный доклад барона о дислокации шведских войск в Великой и Малой Польше, надобно сказать несколько слов о нашем загадочном ма-гистре-путешественнике.
Барон Гюйссен был действительно бароном Священной Римской империи германской нации, что наособицу было удивительно Сонцеву, знавшему постоянную тягу барона к мистификациям и его скептическое отношение к различной геральдике. Кому, как не барону Гюйссену, было знать по его службе тайного русского агента этот странный европейский мирок авантюристов и
