— И уплыл бык с девой Европой для любви и забавы на славный остров Крит, иль Кандия!
— Так вот чему тебя немчура проклятый учит!— не выдержал княжеский управитель и бросился в горницу. Через мгновенье маленький и щуплый управляющий вывел за ухо и поставил перед Никитой свое здоровенное чадо: — Вот полюбуйтесь, господин офицер, какую дивную брехню несет мой молодец! А я еще этой немчуре Таннауэру плачу двадцать ефимков в месяц за брехню, которой смущают неопытные уши вьюношей!
— Сие не брехня! — угрюмо пробормотал Семка, высвобождая свое ухо из железных батиных пальцев,— Сие книга искусная, каждому живописцу потребна. Называется: «Аллегории и эмблематы»!
— Я тебе покажу аллегории, будешь знать, как перед отцом родным лаяться матерно и незнамо!— Железные пальцы управляющего снова вцепились в ухо сына, и, дабы отвратить праведный отцовский гнев, Никита заступился за молодого живописца и сказал, что живописцам и впрямь необходимо знать греческие мифы и аллегории.
— Ну, коли та история поучительная, так и быть, прощу своему безумному чадушке эти аллегории...— успокоился управляющий после объяснений Никиты. И, обращаясь к сыну и сотоварищам, заметил: — Вы бы лучше поговорили с господином офицером. Он боле вашей немчуры учен. Шутка ли, четыре года по зарубежным краям разъезжал, бежал из шведского плена.
Но у дюжих молодцов и так уже глаза разгорелись при виде офицерской перевязи на кафтане Никиты. Сразу пошли расспросы и разговоры. За беседой той засиделись до позднего часа, пока не раздались заунывные голоса перекликающихся караульных у рогаток, перегораживающих улицы: «Славен город Ростов! Славен город Суздаль! Славен город Москва!» Догорала уже последняя свеча, давно похрапывал после доброй чарки водки сам управляющий за стеной, а Семен и его сотоварищи, Алешка и Митька, поповичи, развесив уши, слушали сказы Никиты о замках польских магнатов, чистых и ухоженных саксонских городках, чудных картинах, украшавших тамошние дворцы, славных баталиях со шведами.
— А мы-то, а мы,— возлежим на батиной теплой лежанке и ничего не ведаем! — возмущался Семка-младший,— Тут жизнь мимо проходит, а нас записали насильно в живописную науку к герру Иоганну Таннауэру и за то освободили от всякой службы! Батя думает, что коли он двадцать ефимков в месяц выкладывает тому немцу, то из меня сразу же персонных дел мастер выйдет! Ан дело здесь тонкое, за двадцать ефимков талант не купишь! Да и самому мне куда веселей: шпагу в руки и скакать в драгунском строю, нежели краски в мастерской растирать, киснуть на печи, как баба!
— Говорят, в Преображенском опять в полки набирают...— нерешительно молвил . Алешка.—Много, бают, полегло солдат под Лесной-то. Вот и готовят новый урожай!
— Одни полегли, зато другие вверх пошли! А может, меня, как нашего гостя, и пуля не возьмет? Может, я заговоренный?— И Семка столь отчаянно тряхнул кудлатой головой, что в ту минуту сразу напомнил Никите своего брательника, когда тот собирался на войну у новгородской Нередицы. А самого Никиту, напротив, при одном запахе масляных красок так и потянуло к холстам, вновь загрезились славные картины и парсуны. Потому, когда немецкий живописец Иоганн Тан- науэр заглянул через несколько дней к своему незадачливому ученику Семке Родионову, он застал за холстом не балбеса Семку, а молодого офицера, который бился над законами светотени и перспективы. Никита не только выполнил Семкин урок, но, дорвавшись до красок и карандашей, за то время, что поработал в горнице Семки, набросал множество эскизов, пытаясь словно на едином дыхании передать в цвете и рисунке те впечатления, что накопились в нем за годы скитаний.
— О!— Кустистые брови герра Таннауэра изобразили знатное удивление.— У кого вы учились, молодой человек? У вас есть живость рисунка, игра красок! Да! Да! У вас глаз и рука художника, господин офицер, но нет школы! Вам нужна добрая немецкая школа, и тогда, как знать, может, из вас и выйдет добрый мастер!
— Так и возьми этого молодца в свою школу! — раздался за спиной бодрый и веселый басок.
Никита и живописец обернулись и обмерли. На пороге, постукивая высоченными ботфортами и отряхивая первый снег, стоял царь! Петр подошел к столу, на коем были разбросаны рисунки Никиты, и стал их перебирать.
— Глянь-ка, Сонцев, как живой — Сонцев! Значит, ты и есть тот драгун, что ездил с князем в Саксонию и столь гордо ответствовал свейскому королю? Хвалю... — Петр положил на плечо Никиты тяжелую руку.— Но постой, тебя же брат мой король Каролус сослал на галеры? Как же ты здесь?..
— Счастливо бежал из плена вместе с князем Яковом,— в смущении ответил Никита, скованный мыслью, что говорит с самим царем. Петр повернулся меж тем к Таннауэру:
— Фортуна поистине благоволит к этому воину! Но, почитаю, довольно играть ему с судьбой! Что скажет, по-твоему, об этом молодце святой Лука, покровитель художников и живописцев?
— Государь, говоря по правде, у молодого человека есть настоящий талант, но совсем нет школы!— Тан-науэр честно округлил глаза.
— Это я уже слышал! — отмахнулся Петр и снова повернулся к Никите:— Пойдешь к немцу в ученики? И прежде чем ответишь, взгляни на меня, я сам всю жизнь в школе!
— Государь!— решился Никита.— Может, живопись мне и впрямь призвание! Но негоже в час беды над Отечеством твоему солдату прятаться в кусты!
— Добрый ответ!— Петр одобрительно хлопнул Никиту по спине.— Хотя... — Царь не успел сказать, что крылось за этим «хотя»: в горницу вошел князь Яков, сопровождаемый домочадцами. Он только что прибыл из Троицы и, узнав, что государь во дворе и ищет его, как есть с дороги, бросился в горницу.
— Ну, здравствуй, Яков Федорович!— Петр не дал Долгорукому по старобоярской привычке бухнуться на колени, обнял и троекратно расцеловал. — Вот истинный герой Отечества! — объявил он министрам: князю-кеса-рю Ромодановскому и Мусину-Пушкину, пробившимся наконец через толпу домочадцев.
— Государь! Я был не один! И если бы не твои новики вроде этого молодца,— Долгорукий указал на Никиту,— сидеть бы мне еще в свейских железах!
— Ну что ж, князь Яков! Я ведь к тебе прямо с дороги! Так что — хочешь не хочешь — зови за стол, угощай незваного гостя. А за столом поведаешь мне свою гишторию, и я в свой черед расскажу, как мы под Лесной шведа побили! Ты же, драгун, бери бумагу и карандаш, покажи нам свое искусство!
За столом (стол вышел малый, собран княгиней на скорую руку) Петр был улыбчив, с насмешкой рассказывал о пленении под Лесной генерал-адъютанта графа Кнорринга и ночном бегстве Левенгаупта.
— После Лесной русский солдат знает, как в поле бить шведа нещадно!— Петр весело оглядел застолье, самолично поднял полную чарку:— За скорую и конечную викторию! — встал и осушил чарку залпом.
— Виват!— крикнул князь-кесарь Ромодановский, а когда князь- кесарь в Москве кричал виват, всегда салютовала пушка. Вот и на сей раз за окном громыхнула пушка — успели-таки подвезти. Петр настежь распахнул окно и весело крикнул:
— Виват бомбардирам!— Карандаш Никиты в эту минуту словно сам собой набросал на бумаге «царский виват». А следом на бумаге явился князь Яков, рассказывающий о своем счастливом побеге, страховидный Ромодановский, щупающий жестким взглядом художника, Семка- младший, павший на колени перед царем с мольбой вывести его, Семку, из живописной науки и определить в драгуны.
