сделало мир пригодным для жизни. Обладание знаменем карается смертью, но когда я умру, храни его и ты, как хранил его я. Храни его пока не придет время гордо поднять его верх.
Я почувствовал, что слезы щиплют мне глаза. Я не мог сдержать их и отвернулся, чтобы скрыть это. Я отвернулся к окну, прикрытому овечьей шкурой, отодвинул ее и стал смотреть во тьму. И тут я заметил чье-то лицо, смотрящее в комнату. Никогда в жизни я не был так быстр, как сейчас. Я одним прыжком подскочил к столу, смахнул с него свечу, погрузив комнату во мрак, вырвал из рук отца знамя и сунул его снова в тайник. Затем я быстро нашел кирпич и заткнул отверстие.
Страх и неуверенность так глубоко укоренились в душах людей, что четверо, бывшие в комнате, даже не удивились моему поступку. Они поняли, что для такого поведения у меня есть основания. когда я нашел свечу и снова зажег ее, они стояли без движения, полные напряжения. Они не спрашивали меня ни о чем. Первым нарушил тишину отец.
– Ты слишком неловок, Юлиан, – сказал он. – Если тебе нужна свеча, ты мог бы взять ее спокойно и аккуратно. Но ты всегда такой, у тебя все валится из рук.
Он пытался говорить сердито, но это была всего лишь попытка обмануть того, кто подсматривал за нами. Эти слова были предназначены ему.
Я вышел в кухню, выскользнул на улицу через заднюю дверь и, крадучись прячась в тени, обошел дом. Ведь тот, кто подсматривал, стал свидетелем величайшей измены.
Ночь была безлунная, но ясная. Я хорошо видел во всех направлениях, так как наш дом стоял на холме. К юго-западу от нас по склону холма извивалась тропинка. Она вела к старому, давно заброшенному и сгнившему мосту. И там я ясно разглядел на фоне ночного неба силуэт мужчины. З плечами у него был мешок. С одной стороны это было хорошо, так как этот человек и сам занимался недозволенным промыслом. Я тоже много раз таскал узлы и мешки по ночам. Это был единственный способ скрыть свой доход от сборщика налогов и оставить кое-что на пропитание семьи.
Эти ночные вылазки при старом сборщике налогов и нерадивом коменданте были не так опасны, как могло показаться, хотя за них полагалась десятилетняя каторга на угольных шахтах, а в отдельных случаях и смерть. В основном смерть полагалась в том случае, если человек хотел скрыть то, что комендант или сборщик налогов хотели бы заполучить себе.
Я не пошел за человеком, так как был уверен, что он такой же, как и мы, и вернулся в дом. И в течение всего оставшегося вечера мы говорили только шепотом.
Отец и Джим, как обычно говорили о Западе. Им очень хотелось верить, что где-то далеко есть уголок, где американцы живут свободно и независимо. где нет сборщиков налогов, нет Каш Гвард, нет Калькаров.
Прошло минут сорок пять. Молли и Джим уже собирались домой, как вдруг в дверь постучали, а затем она широко распахнулась, хотя отец еще не успел пригласить войти. В дверях мы увидели Пита Иохансена, улыбающегося нам. Мне никогда не нравился Пит. Это был длинный нескладный человек, у которого улыбались только губы, а глаза никогда. Мне не нравилось то, как он смотрит на мою мать, когда думает, что его никто не видит. Мне не нравилась его привычка менять женщин по два раза в год. Это было слишком даже для Калькаров. Когда я смотрел на Пита, у меня было ощущение, что я голыми ногами наступаю на змею.
Отец приветствовал Пита. – Входи пожалуйста, брат Иохансен. – Джим же только хмуро кивнул, так как Пит смотрел на Молли, как на мою мать. Обе женщины были очень красивы. Я никогда не видел женщины, более красивой, чем моя мать. А когда я вырос, я повидал много людей, я всегда удивлялся, как мой отец смог удержать ее. Я тогда понял, почему она все время сидит дома или находится вблизи его. Она никогда не ходила даже на рынок, куда обычно ходили все женщины.
– Что привело тебя так поздно, брат Иохансен? – спросил отец.
Тех, в ком мы не были уверены, мы всегда говорили «брат», как это предписывалось законом. Я ненавидел это слово. Мне казалось, что оно означает врага.
– Я преследовал свинью, – ответил Пит. – Она побежала в том направлении, – и он махнул рукой в сторону рынка. При этом движении плащ его приоткрылся и он выронил пустой мешок. Я сразу понял, что это именно он заглядывал в наше окно. Пит схватил мешок с плохо скрытым замешательством и затем он протянул мешок отцу.
– Это твой мешок, Брат Юлиан? – спросил он. – Я нашел его у твоей двери и решил зайти и спросить.
– Нет, – сказал я, не дожидаясь ответа отца. – Это наверное мешок того человека, которого я видел недавно. Но он нес полный мешок. Он шел по тропинке к мосту. – Я посмотрел прямо в глаза Пита. Тот сначала вспыхнул, затем побледнел.
– Я не видел его, – поспешно сказал он. – Но если этот мешок не ваш, то я возьму его себе. Во всяком случае это не такое большое преступление, если я буду хранить его у себя. – И затем, не говоря больше ничего, он повернулся и вышел.
Теперь нам стало ясно, что Пит видел знамя. Отец сказал, что бояться нечего, что Пит хороший человек, но ни Джим, ни Молли, ни мать не разделяли его мнения. Джим и Молли ушли домой, а мы стали готовиться ко сну. Отец и мать занимали спальню, а я спал на волчьей шкуре в большой комнате, которую мы называли гостиной, Третья комната была кухней. Там мы обедали.
Мать заставила меня раздеться и одеть шерстяное белье. Я знал, что другие мальчики спят в том, в чем ходят днем, но у моей матери был по этому поводу бзик: она заставляла меня раздеваться на ночь, часто мыться. Зимой раз в неделю, а летом я много купался, так что можно было не мыться. Отец тоже заботился о чистоте. У Калькаров все обстояло иначе.
Зимой я одевал нижнее белье из шерсти. Летом же я спал голый. Вся наша одежда и обувь были сделаны из овечьей шерсти и овечьих шкур. Я не знаю, что бы мы делали без овец. Они давали нам все: и пищу, и одежду. Ни зимой, ни летом я ничего не носил на голове: у меня были очень густые волосы, подстриженные ровным кружком чуть пониже ушей. Чтобы волосы не падали на глаза, я стягивал их кожаным шнурком.
Я едва успел сбросить тунику, как совсем близко услышал лай собак. Мне показалось, что они возле овчарни. Прислушавшись, я услышал крик – женский крик ужаса. Он доносился откуда-то от овчарни. Дикий лай адских псов не прекращался. Я не стал больше ждать, схватил свой нож и палку. Нам было разрешено иметь ножи с лезвием не более шести дюймов длиной. То, что я сейчас схватил, было моим единственным оружием. Однако лучше это, чем ничего.
