Фуке на мгновение уронил на руки голову, отягощенную столь великой тайной. Подойдя вплотную к нему, Арамис произнес:
– Между этими близнецами есть еще одно существенное различие; различие, касающееся в первую очередь вас, монсеньер: второй не знает Кольбера.
Фуке вскочил на ноги, бледный и взволнованный. Удар, нанесенный прелатом, поразил не столько его сердце, сколько ум.
– Понимаю вас, – сказал он Арамису, – вы предлагаете заговор.
– Приблизительно.
– Попытку из числа тех, что меняют судьбы народов?
– И суперинтендантов. Вы правы.
– Короче говоря, вы предлагаете заменить сына Людовика Тринадцатого, того самого, который в это мгновение спит в покоях Морфея, тем сыном Людовика Тринадцатого, который томится в тюрьме?
Арамис усмехнулся, и отблеск зловещих мыслей мелькнул на его лице.
– Допустим.
– Но вы не подумали, – произнес после тягостного молчания Фуке, – вы не подумали, что такой политический акт потрясет до основания все королевство?
Арамис ничего не ответил.
– Подумайте, – продолжал, горячась все больше и больше, Фуке, – ведь нам придется собрать дворянство, духовенство, третье сословие; низложить короля, покрыть страшным позором могилу Людовика Тринадцатого, погубить жизнь и честь женщины, Анны Австрийской, погубить жизнь и покой другой женщины, Марии-Терезии, и, покончив со всем перечисленным, если только мы сможем с этим покончить…
– Не понимаю вас, – холодно молвил Арамис. – Во всем только что вами высказанном нет ни одного слова, из которого можно было бы извлечь хоть крупицу пользы.
– Как! – вскричал пораженный словами прелата Фуке. – Такой человек, как вы, не желает подумать о практической стороне этого дела? Вы довольствуетесь ребяческой радостью, порождаемой в вас политической иллюзией, и пренебрегаете важнейшими условиями осуществления вашего замысла, то есть действительностью? Возможно ли это?
– Друг мой, – сказал Арамис, обращаясь к Фуке со снисходительной фамильярностью в тоне, – позвольте спросить вас, как поступает бог, когда желает заменить одного короля другим?
– Бог! – воскликнул Фуке. – Бог отдает исполнителю своей воли соответствующее распоряжение, и тот хватает осужденного ею, убирает его и сажает на опустевший троп триумфатора. Но вы забываете, что этот исполнитель воли господней зовется смертью. Боже мой, господин д'Эрбле, неужели у вас было намерение?..
– Не в этом дело. Вы заходите в ваших предположениях дальше поставленной мною цели. Кто говорит о смерти Людовика Четырнадцатого? Кто говорит о том, чтобы подражать богу в его деяниях? Нет. Я хотел сказать лишь о том, что бог совершает дела этого рода без всякого потрясения для государства, без шума и без особых усилий и что люди, вдохновленные им, успевают, подобно ему, во всем, за что бы они ни брались, какие бы попытки ни совершали, что бы ни делали.
– Что вы хотите сказать?
– Я хотел сказать, друг мой, – продолжал Арамис тем же тоном снисходительной фамильярности, – я хотел сказать только следующее: докажите, что при подмене короля узником королевство и впрямь пережило хоть какое-нибудь потрясение, и впрямь имел место шум, и впрямь потребовались исключительные усилия.
– Что! – вскричал Фуке, ставший белее платка, которым он вытирал себе лоб. – Вы говорите…
– Подите в королевскую спальню, – произнес с прежним спокойствием Арамис, – и даже вы, знающий теперь тайну, не заметите, уверяю вас, что королевское ложе занимает бастильский узник, а не его царственный брат.
– Но король! – пробормотал Фуке, охваченный ужасом при этом известии.
– Какого короля имеете вы в виду? – спросил Арамис так спокойно и вкрадчиво, как только умел. – Того, который ненавидит вас всей душой, или того, который благожелательно относится к вам?
– Того… который еще вчера?..
– Который еще вчера был королем? Успокойтесь, – он занял место в Бастилии, которое слишком долго было занято его жертвой.
– Боже правый! Кто же доставил его в Бастилию?
– Я.
– Вы?
– Да, и с поразительной легкостью. Я похитил его минувшей ночью, и пока он спускался во мрак, соперник его поднимался к свету. Не думаю, чтобы это вызвало какой-нибудь шум. Молния, которая не сопровождается громом, никогда никого не будит.
Фуке глухо вскрикнул, как если бы был поражен незримым ударом. Судорожно схватившись за голову, он прошептал;
– И вы это сделали?
– Достаточно ловко. Что вы думаете об этом?
– Вы свергли короля? Вы заключили его в тюрьму?
– Да, все это сделано мной.
– И это свершилось здесь, в Во?
– Да, здесь, в Во, в покоях Морфея. Не кажется ли вам, что их построили в предвидении подобного дела?
– И это произошло?
– Этой ночью.
– Этой ночью?
– Между двенадцатью и часом пополуночи.
Фуке сделал движение, словно собирался броситься на Арамиса, но удержался и только произнес:
– В Во! У меня в доме!
– Очевидно, что так. И теперь, когда Кольбер не сможет ограбить вас, этот дом – ваш, как никогда прежде.
– Значит, это преступление совершено в моем доме?
– Преступление? – проговорил пораженный прелат.
– Это – потрясающее, ужасное преступление! – продолжал Фуке, возбуждаясь все больше и больше. – Преступление худшее, чем убийство! Преступление, опозорившее мое имя навеки, обрекающее меня внушать ужас потомству!
– Вы, сударь, бредите, – сказал неуверенным голосом Арамис, – не следует говорить так громко: тише!
– Я буду кричать так громко, что меня услышит весь мир.
Фуке повернулся к прелату и взглянул ему прямо в глаза.
– Да, – повторил он, – вы меня обесчестили, совершив это предательство, это злодеяние над моим гостем, над тем, кто спокойно спал под моим кровом. О, горе мне!
– Горе тому, кто под вашим кровом готовил вам разорение, готовил вам гибель! Вы забыли об этом?
– Он был моим гостем, он был моим королем!
Арамис встал с перекошенным ртом и налившимися кровью глазами:
– Неужели я имею дело с безумцем?
– Вы имеете дело с порядочным человеком.
– Сумасшедший!
– С человеком, который помешает вам довести вам преступление до конца. С человеком, который скорее предпочтет умереть, предпочтет убить вас своею рукой, чем позволит обесчестить себя.
И Фуке, схватив шпагу, которую д'Артаньян успел возвратить ему и которая лежала у изголовья кровати, решительно обнажил блестящую сталь.
