- Каким советам, дорогой дядя? - спросил он.
- По поводу госпожи де Маранд.
- Госпожи де Маранд?
- Да.
- Клянусь, дядя, я не знаю, о чем вы говорите - Скромничать? Хорошо, молодой человек. Это добродетель, нам в свое время незнакомая, однако я не прочь признать ее за другими.
- Дядюшка, даю вам слово ..
- В наше время, - продолжал генерал, - когда молодой человек из хорошей семьи с громким именем имел несчастье родиться последним, то есть оставался без гроша, то он - если, конечно, был недурен собой, хорошо сложен, галантен - извлекал из этого пользу. Когда природа оказалась к вам щедра, а удача скупа, надо уметь пользоваться дарами природы.
- Дорогой дядя! Должен вам признаться, что понимаю все меньше и меньше.
- Не станешь же ты меня уверять, что не видел в театре 'Школу мещан'?..
- Да, дядюшка, я видел эту пьесу.
- Неужели ты не аплодировал маркизу де Монкаду?
- Я аплодировал его игре, потому что Арман прекрасно исполняет эту роль, но его действиям я не рукоплескал.
- Так вы добродетельны, дражайший племянник?
- Нет, дядюшка. Но быть добродетельным или допускать, что мужчина может получать деньги от женщины...
- Дорогой друг! Когда ты сам беден, а женщина богата, как госпожа де Маранд или графиня Рапт...
- Дядя! - вскричал Петрус и вскочил со своего места.
- Сядь, племянник! Сядь! Теперь это немодно. Не будем об этом говорить, времена меняются. Однако что ж ты хочешь!
Четыре месяца назад я оставил тебя в мастерской, украшенной эскизами, да прилегавшей к ней крдхотной спальней, которые убирала консьержка, пышно называвшаяся служанкой. Я вытирал ноги о старенький половичок перед дверью, я видел, как ты преспокойно отправляешься в Латинский квартал, чтобы на двадцать два су пообедать у Фликото, и я подумал: 'Мой племянник - нищий художник, зарабатывающий тысяч пять своей мазней, но он не хочет влезать в долги или сидеть на шее у несчастного отца: мой племянник честный малый, но дурак. Значит, я должен дать ему хороший совет'. И я советую ему то же, что господин Лозен - своему племяннику Я говорю'Мальчик, ты хорош собой, у тебя изысканные манеры. Вот принцесса. Ее зовут не герцогиня Беррийская, она не дочь регента, но она купается в миллионах...'
- Дядя!
- Я возвращаюсь и вижу: двор превратился в сад, посреди сада - клумба редких цветов. . О! Вольер с птицами из Индии, Китая, Калифорнии... Ого! Конюшни с лошадьми за шесть тысяч франков, упряжь с гербами Куртенеев... Ого-го! И я радостно поднимаюсь наверх, а про себя думаю: 'Мой племянник умный молодой человек, что иногда оказывается лучше, чем быть талантливым'. Я вижу ковры, мастерскую, достойную самого Гро или Ораса Берне, и думаю: 'Все идет отлично!'
- Мне очень жаль, но я должен вам сказать, что вы заблуждаетесь, дядя.
- Значит, все идет плохо?
- Нет, нет. дядюшка. Но прошу мне поверить, что я слишком горд и не могу принимать из чужих рук эту роскошь, с которой вы были так добры меня поздравить, а потому обязан
всем этим себе.
- Ах, дьявол! Понимаю! Тебе заказали картину и заплатили вперед?
- Нет, дядя.
- Тебе поручили расписать ротонду в Мадлен?
- Нет, дядя.
- Ты приглашен личным художником к его величеству русскому императору с окладом в десять тысяч рублей?
- Нет, дядя.
- Так ты влез в долги?
Петрус покраснел.
- Ты дал задаток шорнику, каретнику, обойщику и сделал это от имени барона де Куртенея, а так как все знают, что ты мой племянник, то тебе поверили в долг.
Петрус опустил голову.
- Однако ты должен понять, - продолжал граф, - что, когда все эти люди явятся ко мне со счетами, я скажу: 'Барон Эрбель? Не знаю такого!'
- Дядюшка, успокойтесь! Никто к вам не придет.
- К кому же они придут?
- Ко мне.
- А ты будешь в состоянии расплатиться, когда тебе выставят счет?
- Я постараюсь...
- Знаю, как ты стараешься: гуляешь до обеда в лесу, чтобы встретить графиню Рант, проводишь все вечера напролет в Опере или опере-буфф, чтобы издали поклониться графине Рапт, а каждую ночь тащишься на бал, чтобы пожать ручку графине Рапт, - так?
- Дядя!
- Да, правду слушать трудно, но ты ее все-таки услышишь.
- Дядя! Я, кажется, ничего у вас не прошу... - гордо начал Петрус.
- Черт побери! Это меня и беспокоит больше всего! Раз ты ничего не просишь ни у любовницы, ни у меня, а тратишь около сорока тысяч франков в год, значит, ты берешь у своего разбойника-отца.
- Да, и должен даже сказать, дорогой дядюшка, что мой разбойник-отец не только не отказывает мне в том, о чем я его прошу, но и избавляет меня от своих нравоучений.
- То есть ты ставишь мне его в пример? Что ж, я постараюсь стать таким же бесчувственным, как он. Но сейчас я тебе должен сказать, почему, входя сюда, я был не в духе и почему говорил с тобой вначале довольно резко.
- Я не требую от вас никаких объяснений.
- Правильно: раз ты ничего у меня не просишь...
- Только вашу дружбу, как всегда, дядя.
- Чтобы ты не отказал мне в своей, я все-таки обязан сказать, что послужило причиной моего дурного расположения духа.
- Я слушаю, дядюшка.
- Знаком ли ты... Впрочем, тебе ни к чему его знать...
Я расскажу одну историю; ее героя мы назовем Иксом. Слушай и постарайся понять, почему я был не в духе. Один славный мастеровой пришел из Лиона в Париж пешком лет тридцать тому назад без гроша в кармане, у него не было ни чулок, ни рубашки. Он жил в нищете, но не терял терпения, а через пять лет возглавил бумагопрядильню и стал получать три тысячи франков. Он богат, верно? Человек, прибывший в Париж босиком и получающий три тысячи франков - настоящий богач. Богат тот, кого труд заставил позабыть о страстях, о нужде, о капризах, о фантазиях. Однако через два года после того, как он пришел в Париж, его жена разрешилась сыном и умерла.
'На кого мне выучить своего сына?' - подумал отец, когда мальчику исполнилось пятнадцать лет.
Само собой разумеется, ему и в голову не пришло научить сына своему ремеслу. Вы знаете, что при дворе меня зовут якобинцем, и я должен сказать, что эта понятная родительская гордыня, заключающаяся в том, чтобы дать сыну лучшее воспитание, является одной из самых замечательных идей революции восемьдесят девятого года... Итак, этот отец себе сказал: 'Я всю жизнь трудился до седьмого пота, работал как каторжник; мой сын не должен страдать, как я. Из трех тысяч жалованья половину я отдам на образование сына. Когда выучится, станет адвокатом, врачом или художником. Не важно, кем он станет, лишь бы стал кем-нибудь'.
И молодого человека определили в один из лучших парижских пансионов. Отец жил на оставшиеся
