- Несчастная! - вздохнул генерал. - Она меня доконала!
- Очнитесь, дядюшка! - вскричал молодой человек; бледность, залившая дядины щеки, не на шутку его напугала. - Я привел с собой доктора Людовика. Позвольте я приглашу его войти.
- Хорошо, мальчик мой, - отвечал граф, - хотя доктор уже не нужен... Слишком поздно.
- Дядя! Дядя! - вскричал молодой человек. - Не говорите так!
- Мужайся, мальчик мой! Раз уж я прожил жизнь как благородный человек, не заставляй меня умереть как буржуа, который умиляется собственной смерти. Ступай за своим другом!
Вошел Людовик.
Спустя пять минут Петрус прочел в глазах Людовика смертный приговор графу Эрбелю.
Генерал поблагодарил молодого доктора, потом порывисто схватил руку племянника.
- Мальчик мой, - проникновенно сказал он. - Маркиза де Латурнель меня просила в преддверии близкой кончины исповедаться ей в грехах. Я совершил, насколько мне известно, только одну ошибку, правда непоправимую: пренебрегал знакомством с благороднейшим человеком, какого я только встречал за всю свою жизнь. Я имею в виду твоего разбойника-отца. Скажи этому старому якобинцу, что перед смертью я жалею только об одном: что не могу пожать ему руку.
Молодые люди отвернулись, желая скрыть от старого дворянина слезы.
- Ты что же, Петрус, не мужчина? - продолжал граф Эрбель, заметив это движение и поняв его смысл. - Разве угасающая лампа - настолько необычное зрелище, что в последнюю минуту ты прячешь от меня свое честное лицо? Подойди ко мне, мальчик мой, да и вы тоже, доктор, раз вы его друг.
Я много и долго жил и безуспешно пытался найти смысл жизни.
Не ищите его, дети мои, иначе, как и я, придете к печальному выводу: за исключением одного-двух добрых чувств, как то, которое внушаете мне ты и твой отец, Петрус, самая приятная минута жизни - это когда с ней расстаешься.
- Дядя! Дядя! - разрыдался Петрус. - Умоляю вас, не отнимайте у меня надежду еще не один день пофилософствовать о жизни и смерти.
- Мальчик! - проговорил граф Эрбель, глядя на племянника с сожалением, насмешливостью, смирением. - Ну-ка посмотри на меня!
Приподнявшись, словно его окликнул старший по званию, он, как старый могиканин из 'Прерии', отозвался:
- Здесь!
Так умер потомок Куртенеев, генерал граф Эрбель!
XXXIII
Все хорошо, что хорошо кончается
У колдуний есть сердце, как почти у всех 'природных натур', и это сердце переполняется при случае чувствами, и тем больше, чем глубже оно спрятано.
Читатель, который помнит, как отталкивающе безобразна Броканта, немало, видимо, удивится, когда мы скажем, что дважды за нее необычную жизнь Броканту сочли красавицей двое мужчин, разбирающихся в красоте: Жан Робер и Петрус - и оба увековечили это воспоминание, один - на бумаге, другой на полотне.
Но, будучи добросовестным рассказчиком, я, несмотря на удивление и недоверие читателей, считаю необходимым сказать правду.
Броканта была красивой в двух случаях: в первый раз - в день исчезновения Розочки, во второй - в день возвращения девушки домой на Ульмскую улицу.
Известно, что, когда Сальватор хотел добиться чего-нибудь от Броканты, ему довольно было произнести всего три слова (это был его 'Сезам, откройся!'); он говорил: 'Я увожу Розочку', и Броканта была готова на все.
Старуха обожала своего найденыша.
Любого злодея, любого эгоиста рано или поздно ребенок непременно тронет до глубины души, заставив зазвенеть самые скрытые ее струны.
Старуха, отвратительное и себялюбивое создание, боготворила Розочку, как мы уже сказали в начале этого рассказа.
Вы помните восхитительное pianto Трибуле в романе 'Король развлекается' нашего дорогого Гюго? Вот так же оглушительно завопила от ужаса Броканта, когда узнала, что Розочка исчезла.
Разумеется, этот шутовской папаша Трибуле выглядел величественно, узнав о похищении дочери. Вот так и Броканта производила внушительное впечатление, когда убедилась в том, что Розочка пропала.
Если бы я не боялся показаться парадоксальным, я попытался бы показать, что потеря ребенка не менее ужасна для приемной матери, чем для родной. Родная мать кричит от физической боли: похитители вырвали у нее кусок ее плоти; для приемной матери это, скорее, душевная боль: с приемышем уходит жизнь.
Я знавал старика, двадцать пять лет растившего мальчика:
он упал замертво, когда узнал, что его сын смошенничал в игре.
Родной отец пожурил бы его и отправил в Бельгию или Америку дожидаться отмены наказания за давностью лет.
Броканта проявила поистине величие души, узнав эту весть.
Она подняла на ноги всех парижских цыган, призвала на помощь весь городской сброд, предложила отдать при необходимости за этот драгоценный камень по имени 'приемное дитя' главную гордость короны первого цыганского короля, завоеванной в памятной битве с самим сатаной. Страдание толкало ее на крайность, как не было ей равных в радости, когда она снова обрела девочку.
В тот же день Жан Робер, Петрус, Людовик и сам Сальватор превозносили красоту торжествовавшей колдуньи. Вот что позволило нам утверждать: эта уродливая старуха была поистине прекрасной дважды за свою жизнь.
Однако продолжалось это недолго.
Читатели помнят, что до замужества Розочка должна была поступить в пансион. Когда Сальватор сообщил эту новость Броканте, колдунья разразилась слезами. Потом она встала и бросила на Сальватора угрожающий взгляд - Никогда! - молвила она.
- Броканта, - ласково проговорил Сальватор, взволнованный в душе добрыми чувствами, заставлявшими Броканту отвечать ему так. - Девочка должна многое узнать о жизни, в которую ей суждено скоро вступить. Ей недостаточно знать язык ворон и собак: общество требует всесторонних знаний. В тот день, когда эта девочка войдет в самую скромную гостиную, она будет чувствовать себя дикарем, попавшим из девственных лесов в Тюильрийский дворец.
- Это моя дочь! - с горечью проговорила Броканта.
- Разумеется, - без улыбки отвечал Сальватор. - И что дальше?
- Она моя, - продолжала Броканта, видя, что Сальватор не покушается на ее материнские чувства.
- Нет, - возразил Сальватор. - Она принадлежит миру, а раньше всего и прежде всего человеку, который вернул ее к жизни. Он ее приемный отец и врач (этб и есть отец!), как ты - ее мать! Надо воспитать ее для мира, в котором она будет жить, и не тебе, Броканта, заниматься ее образованием. В общем, я ее забираю.
- Никогда! - пронзительным голосом повторила Броканта.
- Так надо, Броканта, - строго заметил Сальватор.
- Господин Сальватор! - взмолилась колдунья. - Оставьте мне ее еще хоть на годик, на один год!
- Это невозможно!
- Единственный годочек, умоляю! Я хорошо о ней заботилась, уверяю вас, я еще лучше буду за ней ухаживать! Она у меня станет ходить в шелку и бархате, краше ее никого не будет.
Умоляю вас, господин Сальватор, оставьте мне ее на год, только на год!
Несчастная колдунья со слезами произносила эти слова.
Сальватор, тронутый до глубины души, не хотел показать своего волнения. Напротив, он сделал вид, что сердится. Нахмурившись, он коротко сказал:
- Это вопрос решенный!
- Нет! Нет! Нет! - повторяла Броканта. - Нет, господин Сальватор, вы этого не сделаете. Она еще очень
